Тем не менее, люди Замятина еще остаются людьми и идут «против системы» — и О в своем могучем материнском инстинкте; и уродливая соседка Главного Конструктора, безнадежно в него влюбленная и спасающая его при обыске; и сам Главный Конструктор, помогающий диссидентам угнать «Интеграл». Остаются людьми до тех пор, пока всему населению, поголовно (в буквальном и переносном смысле), не проводится принудительная лоботомия — еще бы, управлять всем довольными куклами гораздо проще и безопасней! И герой, только что готовый на смерть ради своей возлюбленной, без колебаний «сдает» ее спецслужбам.
Обществу, которое описал Оруэлл в своем знаменитом «1984», лоботомия в качестве средства «убеждения» уже не требуется. На «промывку мозгов» направлена вся огромная государственная машина — в качестве одного из ее винтиков работает и сам герой, «подчищая» матрицы старых газет, хранящиеся в архивах — изымая из них имена и фамилии попавших в немилость людей и правительства и вставляя туда новые, пока ничем себя не опорочившие или просто выдуманные.
Англичанин Джордж Оруэлл, закончивший свой роман в 1948 году (отсюда его «обратное» название), прекрасно понял самую суть «государственного социализма» — очереди в столовых, грязные столы и дешевая посуда, нехватка самых элементарных бытовых товаров, «человеческая» жизнь партийной верхушки, построенная на распределении и потреблении «дефицита», постоянная военная истерия, ложь и пропаганда, ненависть к простым человеческим проявлениям — любви, семье, дому…
Если в мире Ефремова (Лем и Стругацкие в этом отношении более консервативны — у их людей будущего сохранились в лексиконе слова «жена» и «муж») свободные отношения между полами допускались и даже поощрялись, то в антиутопиях Оруэлла и Замятина они вменены. Любовь, напротив, преследуется, считается крамольной, преступной. Что совершенно закономерно — человек, лишенный родственных и личных привязанностей, гораздо легче делается объектом пропаганды и манипуляции сознанием, ценности у него смещены, а здоровые чувства легко замещаются восторженной экзальтацией. То, что в реальности пытались сделать Иосиф Сталин и Адольф Гитлер (и в Германии, и у нас были случаи, когда одурманенные, замороченные дети, поддавшись пропаганде, «разоблачали» своих родителей-«врагов народа», но такие случаи были все же единичны), удалось воплотить на страницах антиутопий. Любовь к женщине — сугубо частное чувство — оказалось подсудным и у Оруэлла, и у Замятина. В обоих романах герой предает свою возлюбленную — конструктор Интеграла после насильственной лоботомии, Уинстон после чудовищной психологической обработки, сломавшей его человеческое достоинство.
Надо сказать, то, насколько яростно нападала на Замятина официальная советская критика, да и сам факт запрещения обоих романов, показало, что аналогии для всех — в том числе и для самих идеологов — были более чем прозрачны.
Да и сами авторы лучших утопий середины ХХ века — насколько они остались верны первоначальным убеждениям?
Люди взрослеют и начинают сомневаться. И это хорошо. Это значит, они созревают духовно. Лем, писатель, врач и философ, в дальнейшем предпочел изображать «идеальные модели общества» в сатирическом ключе, убедительно демонстрируя их полную несостоятельность (достаточно почитать «Звездные дневники Иона Тихого» или «Кибериаду»). А всерьез писал совсем о другом — о трудностях и опасностях на путях познания, об эволюции человеческой личности, об ответственности и совести… Стругацкие, не раз обращаясь к своему «Миру Полудня» в котором так хотелось бы жить, показали его хрупкость и уязвимость перед лицом еще непознанных высших сил, инфантильность и беспомощность многих его граждан… Да и Ефремов, не отказавшись от своей утопии, вывел зеркальную ей антиутопию в «Часе быка», за что был не то чтобы гоним официальной властью, но, мягко говоря, порицаем.
Итак, утопия невозможна и нужна лишь затем, чтобы предупредить человечество о гибельности насильственного ее построения. А антиутопия?
Строго говоря, о настоящих, «фирменных» антиутопиях мы не говорили. У нас в СССР они не поощрялись — литература такого рода, как считалось, навевала «нездоровый пессимизм». Тем не менее, на Западе антиутопия была весьма распространенным жанром — она давала возможность великолепно закрутить сюжет, хорошенько напугать и увлечь читателя. Писали о чудовищах-мутантах, о мире после ядерной войны, бактериологической или экологической катастрофы. Причем отдавали предпочтение тем темам, которые «на слуху» — ядерная зима, глобальное потепление, радиоактивные мутации.