Именно холодность и чуждость людей будущего, так достоверно описанного Ефремовым, и подвигла Аркадия и Бориса Стругацких создать свою модель будущего — мир, где вполне могли бы жить и работать лучшие наши современники. Именно люди, веселые, свободные, умные и добрые и составляют главную ценность мира Стругацких. «Списаны» они, безусловно, с героев молодежной литературы тех же 60-х — физиков, биологов, космонавтов, геологов, строителей сибирских городов… Их бескорыстность и преданность науке кажется вполне естественной — если таких героев и нельзя было в реальности встретить в любом НИИ, то общественное сознание подразумевало, что они там есть. В остальном мир Стругацких близок к миру Ефремова и Лема — отсутствие денег, свободное перемещение по всему земному шару (что особенно было желанно для «невыездного» среднего советского человека), сознательность, возможность свободного творчества и выбора профессии, пренебрежение к частной собственности. Дети по Ефремову и Стругацким воспитывались в интернатах, где над ними «работали» профессионалы-педагоги, тюрьму заменяло добровольное самоизгнание, обществом управлял выборный всемирный совет, интенсивно осваивались далекие миры, и т. п. Все остальные утопические модели будущего, появляющиеся на страницах последующих отечественных произведений, повторяли предшественников и ничего нового в историю отечественной утопии не внесли.
Каждый советский человек отлично знал, что Томас Мор был родоначальником «коммунистической утопии». И, возможно, очень удивился бы, узнав, что великий реформатор, лорд-канцлер Англии на самом деле писал… сатиру! Во всяком случае, такое мнение, появись оно в советское время, было бы сочтено еретическим и к публикации не допущено. А ведь, тем не менее, оно существует! Мол, Томас Мор вовсе не изображал идеальное общество, а писал о том, к чему могут привести попытки подобное общество построить.
В принципе — ни к чему хорошему. Насильственная уравниловка, полное обобществление, вмененный патриотизм и всеобщая сознательность рано или поздно, но неизбежно вызовут к жизни то, что позднейшими советскими социологами осторожно было названо «казарменным коммунизмом» — на деле, разумеется, жесткую социальную систему с мощным аппаратом подавления, отсутствием какой бы то ни было личной жизни и свобод. Вышедший на излете существования СССР роман Владимира Тендрякова «Покушение на миражи» «заставил» самого Кампанеллу побывать в городе своей мечты — и увидеть воплощенный кошмар этой утопии. Попавшего в свою собственную Утопию автора казнили за вольнодумство — и, надо сказать — поделом.
Гораздо раньше — в 1924 году — вышел роман Евгения Замятина «Мы». Не у нас — в Чехословакии. В России он увидел свет только в 1988 году. Сам Замятин вынужден был эмигрировать, и в 1937 году умер на чужбине, во Франции (впрочем, доживи он до 1937 года у нас, это тоже, вероятно, был бы последний год его жизни). Такая ненависть властей к роману неудивительна. Замятин показал, что будет, если попытаться чуть-чуть развить и продолжить утопию.
Действительно, все люди из «утопии» Замятина равны — даже имен у них нет, только «нумера». Все они ни в чем не нуждаются. Все живут в чистых и гигиеничных домах за стеклянными стенами. Все в обязательном порядке занимаются спортом, ходят на концерты и следят за своим здоровьем. Красота и здоровье — цель общества и каждого отдельного человека. Денег в этом мире нет — социальные блага распределяются в зависимости от пользы, приносимой «нумером» обществу. Несчастной любви тоже нет — согласно местным законам «каждый нумер имеет право на любой нумер». Как и в мире, созданном Иваном Ефремовым, эти люди не признают «бесполезных» вещей — шуток, игр, искусства ради искусства. Все должно быть подчинено общественной пользе. Самый первый поэт пишет поэму о пользе гигиенического мыла (не с Маяковского ли списан этот образ?). Даже, кажется, в космос они вот-вот вылетят — уже готов гигантский космический корабль, аналог Лемовской «Геи» — «Интеграл», который призван понести семена новой прекрасной жизни к звездам…
На деле, разумеется, от утопии Замятин не оставил камня на камне. Надо сказать, далеко не все люди нового общества глубоко несчастны — большинство воспринимает его как единственно возможное. Но для думающих, чувствующих людей оно невыносимо. Коротышка О, не доросшая до стандарта, при котором женщине позволяется деторождение — «материнской нормы» — мечтает о ребенке. Прекрасная возлюбленная главного героя — конструктора «Интеграла» — ненавидит существующий строй за то, что он лишает ее «настоящей» свободы, сам конструктор «Интеграла», человек, поначалу абсолютно благонамеренный, задумывается о неправедности окружающего его мира, лишь когда начинает по-настоящему любить.
Тем не менее, люди Замятина еще остаются людьми и идут «против системы» — и О в своем могучем материнском инстинкте; и уродливая соседка Главного Конструктора, безнадежно в него влюбленная и спасающая его при обыске; и сам Главный Конструктор, помогающий диссидентам угнать «Интеграл». Остаются людьми до тех пор, пока всему населению, поголовно (в буквальном и переносном смысле), не проводится принудительная лоботомия — еще бы, управлять всем довольными куклами гораздо проще и безопасней! И герой, только что готовый на смерть ради своей возлюбленной, без колебаний «сдает» ее спецслужбам.
Обществу, которое описал Оруэлл в своем знаменитом «1984», лоботомия в качестве средства «убеждения» уже не требуется. На «промывку мозгов» направлена вся огромная государственная машина — в качестве одного из ее винтиков работает и сам герой, «подчищая» матрицы старых газет, хранящиеся в архивах — изымая из них имена и фамилии попавших в немилость людей и правительства и вставляя туда новые, пока ничем себя не опорочившие или просто выдуманные.
Англичанин Джордж Оруэлл, закончивший свой роман в 1948 году (отсюда его «обратное» название), прекрасно понял самую суть «государственного социализма» — очереди в столовых, грязные столы и дешевая посуда, нехватка самых элементарных бытовых товаров, «человеческая» жизнь партийной верхушки, построенная на распределении и потреблении «дефицита», постоянная военная истерия, ложь и пропаганда, ненависть к простым человеческим проявлениям — любви, семье, дому…
Если в мире Ефремова (Лем и Стругацкие в этом отношении более консервативны — у их людей будущего сохранились в лексиконе слова «жена» и «муж») свободные отношения между полами допускались и даже поощрялись, то в антиутопиях Оруэлла и Замятина они вменены. Любовь, напротив, преследуется, считается крамольной, преступной. Что совершенно закономерно — человек, лишенный родственных и личных привязанностей, гораздо легче делается объектом пропаганды и манипуляции сознанием, ценности у него смещены, а здоровые чувства легко замещаются восторженной экзальтацией. То, что в реальности пытались сделать Иосиф Сталин и Адольф Гитлер (и в Германии, и у нас были случаи, когда одурманенные, замороченные дети, поддавшись пропаганде, «разоблачали» своих родителей-«врагов народа», но такие случаи были все же единичны), удалось воплотить на страницах антиутопий. Любовь к женщине — сугубо частное чувство — оказалось подсудным и у Оруэлла, и у Замятина. В обоих романах герой предает свою возлюбленную — конструктор Интеграла после насильственной лоботомии, Уинстон после чудовищной психологической обработки, сломавшей его человеческое достоинство.