Пушкин с Данзасом приехали в назначенное место за северной окраиной Петербурга в нанятых извозчичьих санях на два человека. В таких же санях приехали Дантес с д’Аршиаком. Такие городские сидячие санки были непригодны для перевозки тяжелораненого и убитого: первому неудобно, второго везти по столице в открытом виде недопустимо — за дуэль ведь по уставу полагалось карать виселицей не только дуэлянтов, но и их секундантов (правда, ни об одном точном исполнении этого пункта устава читать не приходилось). Жданович упрекает Данзаса, что тот не позаботился, как везти своего друга, если он пострадает на дуэли. Но ведь Пушкин пригласил его в секунданты только в день дуэли; у Данзаса совершенно не было на это времени. Луи Геккерн был готов к организации поединка (не к изготовлению бронежилетов, конечно) ещё с ноября и в вопросе транспортировки раненого оказался более предусмотрителен.
Извозчиков незачем было посвящать в занятия господ, поэтому, проехав городскую заставу (Выборгскую заставу), Комендантскую дачу и ещё несколько сот метров по заснеженной дороге, их оставили ожидать, а сами ушли через заваленные снегом огороды в кустарники. Место дуэли было выбрано примерно в 500 м от Комендантской дачи. После обмена выстрелами стало ясно, что Пушкин не может дойти до оставленных саней. Пришлось крикнуть извозчиков (они находились примерно в 80 м от места поединка). Извозчики поехали по глубоко заснеженному полю через дренажные канавы, уткнулись в жердяной забор огорода, разобрали его с помощью Данзаса и д’Аршиака. Пушкина уложили в сани. «Положенный в тряские сани, — писал кн. П.А. Вяземскому перед отъездом д’Аршиак, — он на расстоянии полуверсты самой скверной дороги сильно страдал, но не жаловался». В поздних воспоминаниях Данзаса, записанных А. Аммосовым, говорится: «Общими силами усадив его бережно в сани, Данзас приказал извозчику ехать шагом, а сам пошёл пешком подле саней вместе с д’Аршиаком». Вот это сообщение более правдоподобно: в тесных городских санках Пушкин должен был сидеть, а это ещё больше усиливало тряску. И когда бы эта пешая процессия под пронизывающим ледяным ветром с залива в уже наступившей ночной темноте добралась до Мойки, спросим мы у бдительного Ждановича? Персонаж романа Сегеня, так очаровавший Романа Борисовича, предлагал везти Пушкина именно в тряских санях или вообще нести на носилках. Это — благоглупость, которая, увы, часто очаровывает нашего записного эрудита.
Только у Комендантской дачи Пушкина смогли переложить в экипаж Геккернов. Но действительно ли карету прислал барон Луи? Нет, нет, здесь Роман Борисович не перебдел: во всех документах о дуэли действительно употреблялся термин «карета». Каретой называют колёсный экипаж, но наличия колёс ещё недостаточно, чтобы любую повозку назвать каретой. У кареты непременно должна быть закрытая гондола или кабина с дверцами и окошками. Это очень дорогой и никогда широко не распространённый экипаж, в отличие от кибиток, дававших лишь небольшое укрытие от ветра и осадков. Наличие кабины — гораздо более важная характеристика кареты, чем наличие колёс. Иногда каретой называли и зимний экипаж с кабиной на полозьях. Имелись также универсальные конструкции экипажей, которые можно было переставлять по сезону на полозья или колёса. Скорее всего, Луи Геккерн прислал санную карету, а полозья значительно снижают тряску. Это только предположение, но вот на чём оно основано.
Вот выдержки из документов того времени. В четыре часа дня Пушкин и Данзас нанимают сани и отправляются к Троицкому мосту. На Дворцовой набережной они встречают близорукую Натали в экипаже, на Каменноостровском проспекте — князя Голицына и Головина в санях, на условленном месте — Дантеса и д’Аршиака, приехавших также в санях. Все ездят в санях, даже по улицам Петербурга, и только в глубоких снегах у загородной Комендантской дачи дуэлянтов поджидает якобы колесная карета старого Геккерна. Похоже, что её назвали каретой именно потому, что присланный бароном экипаж имел просторную закрытую кабину, а не колёса. Впрочем, по торцовым мостовым, имевшимся в центральной части Петербурга, ехать даже в обычной карете было совсем не так тряско, как живописует Роман Борисович. Увы, увы, никакого злого умысла в присылке «кареты» Луи Геккерном не усматривается. Выстрел нашего эрудита оказался холостым. Вопреки домыслам Романа Борисовича в этом экипаже Пушкину было более покойно и удобно. На эту пересадку согласился секундант Пушкина. По крайней мере, Данзас — он ехал в карете с Пушкиным — никогда ни слова не высказал о неудобстве кареты Геккерна. Правда, было одно неудобство — моральное: карета-то принадлежала врагу Пушкина, но это от него скрыли, и в петербургском обществе никто никого за эту пересадку не упрекал. Не знали они, что следовало проконсультироваться у Ждановича — он бы разъяснил Николаевскому Петербургу, что хорошо, а что плохо!