«Солжницына обвиняли в том, — слышим мы тот же скорбный голос, — что он писал с фронта полемические письма, упрёки в адрес режима, чтобы попасть в лагерь. Но если он и так был в тыловой батарее, то чего ему перед самым концом войны бояться гибели и рваться в лагерь?» Сразу скажу: то, что для тебя, антисоветчик, теперь стало «давящим тоталитарным режимом», «советчиной», «сталинщиной», то для народа — Советская власть, при которой и ты при твоих данных блаженствовал. А смерти бояться у твоего Пророка были причины. Ещё и в сорок третьем году «Солженицын продолжал мечтать о мировой революции» и, как пишет Сараскина, он размышлял: «После этой войны не может не быть революции. И война Отечественная да превратится в войну Революционную» (с.233). И в сорок четвертом году писал жене: «Мы стоим на границах 1941 года — на границах войны Отечественной и Революционной». Он приветствовал это, но, судя по тому, как два года безуспешно рвался на фронт Отечественной, естественно усомниться, что он хотел стать участником войны Революционной. А потому вполне мог в расчёте на спасительный арест рассылать по многим адресам не «полемические», а клеветнические письма о государственном руководстве, о Верховном Главнокомандующем, и не «упрёки режиму», а злобное глумление над Советской властью. Недавно председатель Госдумы мудрец Борис Грызлов изрёк: «Дума не место для полемики». Дума!.. А ты хочешь плюрализма в армии во время войны, на фронте.
«Его обвинили органы КГБ в том, что он был стукачём в лагере». Какие органы? Он сам, ловко упреждая возможное разоблачение, признался в «Архипелаге», который ты едва ли читал. Об этом рассказывает и Сараскина в своей книге о нём. Правда, она по неодолимой привычке к вранью уверяет, что «лагерный опер придумал «агенту» кличку» (с. 316). Но вот подлинный текст из «Архипелага». В ответ на предложение оперуполномоченного стать секретным осведомителем Пророк ответил:
«— Можно. Это — можно.
Ты сказал! И уже чистый лист порхает передо мной на столе:
«ОБЯЗАТЕЛЬСТВО
Я, Солженицын Александр Исаевич, даю обязательство сообщать оперуполномоченному участка…»
Я вздыхаю и ставлю подпись о продаже души…
— Можно идти?
— Вам предстоит выбрать псевдоним.
— Ах, кличку! Ну, например, «Ветров».
Вздохнув, я вывожу — ВЕТРОВ» (т. 2, с. 358–359).
Заметьте, это произошло в самом начале срока, и раскалённый шомпол ему при этом в задний проход на ввинчивали, о чём он любил рассказывать, как о привычной забаве чекистов, голодом его не морили, бессонницей не истязали, даже разговаривали «на вы». А просто кликнули и спросили: «Можете?» И он тотчас: «Это — можно». А кличку назвал с такой быстротой и лёгкостью, словно уже заранее заготовил.
«Выдавать сексотов в КГБ не принято, — продолжает стенать бедный борец за права человека. — Что ж не сообщили, кто был сексотом из писателей. А вот Солженицына единственного не пожалели. Потому и не верится в эти россказни».
КГБ — это Комитет государственной безопасности. И если его агент становится агентом врага, то Комитет обязан сделать всё, чтобы обезопасить его, т. е. как минимум морально дискредитировать предателя-перебежчика, но бывают меры и покруче — так во всём мире. Кроме того, никто из писателей-сексотов «Архипелага» не написал, — зачем же их оглашать?
Да и не один Солженицын был известен. Все знали, что тем же самым занимались, например, критик Я.Е. Эльсберг, драматург Б.А. Дьяков, а кое-кто сам покаялся на страницах «Огонька». Позвони своему единомышленнику В. Коротичу, он расскажет.
— И как же так не верится тебе, коли дают точный адрес: т.2, с.358. Это в первом издании, в парижском, а вот в последнем, что вышло в Екатеринбурге (и Парижу, и Москве уже обрыдло): т.2, с.295. Неужели у тебя его нет? Ну, сбегай в «Сотый» на улице Горького, купи. Лишний раз не съездишь на Цейлон.