Малахов энергичными телевизионными шагами бегал от гостя к гостю. Насколько я понимал, речь шла о том, что все прибалты – фашистские гады. А украинцы и грузины – тоже. Футболка у меня на спине промокла уже насквозь. Я хотел спросить у яркогубой, сколько времени, но та слушала насчет прибалтийского гадства с таким заинтересованным лицом, что мне стало неловко ее отвлекать.
Нынешней весной, вернувшись из особенно долгой командировки, я, помню, попробовал хоть как-то наладить отношения с женой и купил нам обоим путевку на теплоходный круиз по Ладоге. Мне казалось, что провести пару ночей в каюте… поговорить обо всем, о чем давно хотелось… все это как-то заново нас сблизит. Плюс в нашем распоряжении будет здоровенная кровать, и мы наверняка найдем чем на ней заняться. Но поговорить я так и не решился, кровать была скрипучей, а когда мы вернулись в Петербург, мне почти сразу понадобилось улетать обратно в Мали. И все равно круиз оказался очень приятным. Монастыри, утесы, свинцовая вода, деревянные церкви. Кораблик был старый, но бодрый, обслуживающий персонал заботлив, а кормили вполне ничего. Надышавшись свежим воздухом, налюбовавшись на роскошную северную природу, мы с женой поднимались в кают-компанию и здоровались с соседями по столику. Соседей (соседок) было двое: толстая учительница и женщина, постоянно проживающая где-то в Прибалтике, которая приехала в Россию из ностальгических соображений. Круиз длился три дня, и все это время женщины говорили об одном и том же.
Начинала обычно училка. Ее темой были дети гастарбайтеров и приезжих из Средней Азии. «Ужас! – говорила она. – Скоро эти люди вытеснят нас из собственного города! Они приехали сюда, не зная нашего языка и не собираясь уважать наши традиции. В городе работают специальные курсы для учителей, у которых в классе больше половины таких детей. Но с проблемой невозможно справиться никакими курсами. Брюнетистые азиатские россияне не желают учить язык и не ощущают себя русскими. Ну что ты будешь делать, а?»
Я доедал салат, говорил учительнице сочувственные слова, и, как правило, после этого слово брала вторая соседка. Эта говорила в основном о своих, прибалтийских проблемах. «Ужас! – говорила она. – Прибалты постоянно кричат, что мы, русские, вытесняем их из собственных стран. Упрекают нас, что мы приехали к ним, не зная их языка и не собираясь уважать их традиции. Выносить это больше невозможно. В своей нелюбви к нам они даже создают специальные учебные программы, рассчитанные на учителей, у которых в классе есть русскоязычные дети, представляете? Да только нас не побороть никакими программами! Русские жители Прибалтики все равно не собираются учить их язык и никогда не смирятся с тем, что из них пытаются сделать прибалтов!»
Дамы спрашивали, что я по этому поводу думаю. Мне было неловко признаваться, что, если честно, я вообще не думал над тем, что они говорили. Доев, мы с женой каждый раз извинялись и уходили курить свои сигареты. А дамы оставались поболтать еще. Даже с палубы мне были слышны их возмущенные голоса. Но я старался особенно не прислушиваться. Окружающая северная природа была так прекрасна, что отвлекаться от нее совсем не хотелось.
Я все еще сидел в студии и обливался потом. Мне хотелось, чтобы запись поскорее кончилась и я смог наконец выйти на улицу. Здесь, в закрытом помещении, мне опять начинало казаться, будто снаружи должен идти снег, хотя я отлично помнил, что никакого снега там нет и на самом деле, выйдя из телецентра, я увижу всего лишь противную солнечную московскую осень.
– Охо-хо, – вздохнул я про себя.
Глава десятая
Вечер того же дня. Где-то в Москве
В наушниках играет Федор Чистяков:
Нелегкие дни настали:
каменные оковы.
Да, мы все тут по делу,
да только вот по какому?
В какое же светлое завтра
готов ты еще рвануться,
блуждающий биоробот?
1
Далеко-далеко на юге лежат теплые острова. Там, на песчаных пляжах, негры практикуют культ вуду и в году триста шестьдесят четыре солнечных дня, так что солнце успевает до дна прогреть неглубокие лагунки. Тепла в тех краях так много, что не жалко поделиться с соседями, и именно там начинается теплое течение Гольфстрим. Горячая вода и влажный воздух потихоньку стекают к северу. Океанское течение пересекает Атлантику… И вот там начинается совсем другая жизнь. В этих краях совсем нет солнца, а вода – не голубая, а серая. Чем дальше во фьорды забирается течение, тем меньше в нем остается тепла. Добравшись до самого конца Балтики, Гольфстрим совсем остывает, отдает серому миру последние карибские градусы, и стужа выжимает из воздуха остатки влаги, поэтому в тех краях всегда идет дождь. Будто Гольфстрим плачет, что так и не смог сделать север хотя бы капельку более теплым, хотя бы немного менее хмурым.
Ровно в этом месте и лежит мой город. Дождь в Петербурге идет всегда, а работы для такого парня, как я, в Петербурге просто нет. Поэтому, прежде чем уехать оттуда, я все сидел у себя на кухне, курил сигареты и смотрел в окно. Любоваться там было нечем. Круглый год осень, и хотя в этом году осень довольно теплая, но даже самая рекордная жара у нас – все равно холоднее, чем зима где-нибудь в Бразилии, а наша собственная зима длится восемь месяцев в году, и пусть летом у нас девушки на улице ходят с загорелыми голыми ногами – не успеют они и глазом моргнуть, как на ноги придется натянуть чулочки, а сверху еще и джинсы, а если зима выдастся совсем уж серьезной, то, может быть, даже и валенки.
Последние недели я поздно просыпался, долго сидел на кухне и курил свои сигареты, а потом все равно закрывал за собой дверь и шел прогуляться. Хоть куда-нибудь. Потому что сидеть дома становилось просто невыносимо. Вечером я приходил обратно, снова садился к окну и думал о том, почему я родился в своей странной стране. Почему, скажем, не в Бразилии? Она похожа на Россию: тоже огромна, тоже была империей и сегодня тоже живет за счет торговли природными ресурсами. Но там хоть тепло и людям интересен мир, в котором они живут. А в России зима восемь месяцев в году. И людям не интересно вообще ничего.
Сидя на петербургской кухне, трудно было даже поверить в существование Бразилии, где всегда тепло и на улицах звучит самба. Хотя, с другой стороны, почему не поверить? Ведь именно оттуда Гольфстрим приносит в мой город свои дождевые облака.
2
Очередной бездарно прожитый в Москве день заканчивался, и я шел на премьерный показ фильма, название которого не помнил… вернее, не знал… может быть, у него вообще не было названия. В любом случае премьера обещала быть громкой. А кроме того, других планов на вечер и не было.
С Кириллом мы встретились в небольшом клубе, выпили там по бокалу, а потом вышли из клуба, свернули за угол, немного прошли, а потом свернули еще раз. Ах, каким замечательным этот маршрут был бы в Петербурге, где каждое здание – глава романа и каждый перекресток – будто приятный собеседник. А здесь эти сто метров были просто сотней бессмысленных метров.
По дороге Кирилл говорил, что большие джипы, как правило, покупают себе парни с маленькими членами. Ага (говорил я), с совсем маленькими: в последнее время большие джипы водят в основном женщины. Еще мы пробовали обсудить распад СССР.
Я говорил:
– Мне бы не хотелось, чтобы СССР вернулся. Если бы Советский Союз не развалился, то свою жизнь я провел бы в тюрьме. То есть, сам понимаешь, никакой симпатии… Но, послушай, Кирилл, то, что вместо него, – полная чушь. Так-то ведь совсем жить нельзя…
Кирилл усмехался:
– А чего ты хотел? Добро пожаловать в пустыню реальности!
Перед входом в кинотеатр мы потолкались в небольшой очереди, состоявшей из московского бомонда. То есть таких людей, с которыми, когда встречаешься глазами, сразу хочется поздороваться, потому что явно где-то их видел, но потом трешь лоб и долго не можешь вспомнить, где именно. У самого входа громко разговаривала по телефону телеведущая… Никогда не знал ее фамилии, но девушка была очень известной… Вы бы точно ее узнали: у нее еще такие смешные передние зубы. Тон у звезды был раздраженный, а к собеседнику на том конце она обращалась: «Слышь, ты, мозгоклюв!» Кирилл сказал, что, судя по всему, мы попали на очень правильное мероприятие.