– Я всегда так играю. Прислушиваюсь к интуиции. Если бы вы наблюдали за мной дольше, то вы бы знали, что потом я часть денег проиграл. Моя интуиция все-таки меня подвела.
– Именно об этом я и хотела с вами поговорить. Я знаю точно – вы проиграли специально. Чтобы никто ничего не заметил. Это доказывает, что все несколько сложнее, не правда ли? – Она впервые улыбнулась. Но не так, как любят улыбаться азиаты, во весь рот, а им очень не идут такие улыбки. Она улыбнулась, чуть дернув вверх уголки своих губ и чуть прищурив глаза, и улыбка эта вышла у нее просто восхитительно. Мне подумалось, что она долго тренировалась перед зеркалом, прежде чем научиться выдавать вот такую идеальную улыбку.
– Хорошо, сдаюсь. Мы можем поужинать и поговорить об этом. – Я лукавлю. Ни о чем таком я говорить не собираюсь.
– Мы поужинаем. Но я хотела вам сказать одну вещь: вы не справитесь один. Чтобы вы там ни задумали, одному вам это не потянуть. Вам нужен сообщник. До свидания. – Она повернулась и пошла с пляжа.
– Эй! И как же я вас найду?! Оставьте мне свой номер телефона хотя бы!
– Найдете. У вас же такая интуиция. Я буду вас ждать сегодня вечером в одном из ресторанов. – Она обернулась, очень театрально помахала мне своей тонкой рукой и исчезла, шагнув за линию пляжа.
Я плюхнулся на песок. Мне казалось, будто все это уже было когда-то, потому не испытывал никакого чувства беспокойства. Нарисовав на песке какой-то знак, стер его, смахнув рукой. Потом вдруг, повинуясь внутреннему чувству, написал на песке имя незнакомки. Вывел – МИА. Не знаю, откуда, но я точно знал, что девушку зовут именно так.
Нью-Йорк
Незадолго до этого
Утро в Нью-Йорке наступает много позже. Земля лениво переворачивается на другой бок и подставляет этот город под солнечные лучи. Свет проникает в большое мансардное окно художественной студии. Внутри почти нет мебели, кроме мольберта, укрытого от посторонних глаз белой тканью. Есть еще стул и стол. На столе лежит множество кистей, палитра, карандаши и тюбики с краской, стоит чашка с чаем. Из чашки тоненькой струйкой тянет вверх ароматный пар. На стуле сидит человек лет тридцати и задумчиво смотрит на укрытый тканью мольберт. Он морщит нос. По его выражению лица видно, что внутри происходит какая-то странная борьба. Художник встает со стула, подходит к картине, уже поднимает правую руку, чтобы сдернуть покрывало, но тут же отходит в сторону, грызет ноготь на большом пальце правой руки. Ногти у него все изгрызены. Пальцы длинные тонкие. Волосы заканчиваются чуть выше плеч. На нем серая рубашка с коротким рукавом и заляпанные краской светло-голубые джинсы. Обуви нет. Художник шлепает по гладкому паркетному полу босиком обратно к своему стулу и снова садится. Сидит он с прямой спиной. Плечи расправлены. Он очень сосредоточен. Иногда вдруг водит пальцами в воздухе, будто играет на каком-то воображаемом инструменте. Потом встает и, полный решимости, сдергивает ткань. Отходит к столу. Берет одну из кистей и, взяв на нее немного краски, наносит несколько еле заметных голубых линий. Потом замирает напротив своей работы, сложив руки на груди, и долго смотрит на нее, пытаясь найти хоть какой-нибудь изъян. Но ничего такого нет. Картина идеальна. На ней изображены огромные нежно-голубые часы, медленно погружающиеся в закатный океан. Море как живое. Оно дышит. А часы… Они наверняка идут. Стрелки должны двигаться. Просто мы сейчас выхватили одно мгновение и потому не в состоянии увидеть следующие. Мы просто знаем, что они показывают наше с вами время. Стрелки показывают без пяти шесть. Где-то, в какой-то части земли, – это время заката. Человек подходит к столу и достает из ящика мобильный телефон. Включает его и быстро набирает пин-код. Телефон играет приветственную мелодию и через несколько секунд находит сеть. Человек набирает чей-то номер и говорит в трубку: «Я закончил вторую работу. Нужно сделать так, чтобы все ее увидели». Он выключает телефон и уходит с мансарды. Спускается этажом ниже. Там кухонька и огромная спальня. Простая деревянная здоровенная кровать с огромным пологом-навесом. Мужчина падает на кровать и практически сразу же засыпает.
Нью-Йорк
1956 год
– Вильям! Вильям! – кричит женщина – Постой! Или мне придется наказать тебя!
Но мальчишка не останавливается – бежит что есть силы по длинному коридору, грубые ботинки гулко стучат по паркетному полу. Коридор кажется бесконечным. Справа и слева массивные двери. Так похожие на двери в кабинет стоматолога, куда мать водила его несколько дней назад. Вильяму не хочется открывать ни одну из этих дверей и потому он бежит мимо. Возможно, все не так, и там, за ними, нет человека в белом халате и металлического кресла тоже нет. Даже, возможно, никто не будет вырывать ему зуб, грубыми и резкими движениями, вцепившись в эмаль плоскогубыми кусачками. Наверняка это просто болезненная ассоциация, засевшая в юное сознание, но проверять что-то не хочется. А потому – бежать и бежать по коридору! Но дверям и конца не видно. Сорванец уже понимает, что вот-вот он выбьется из сил и упадет напротив одной из дверей. И тогда, кто знает, может быть, сбудутся все самые дурные опасения. И Вильям собирает всю волю и бежит, бежит, бежит… А сил уже нет. И нет воли. Но страх гонит его вперед. Кровь пульсирует в ушах, а в боку колет уже не на шутку. Упасть бы и отдышаться, но как отважиться на это? И вот когда уже темнеет в глазах и резь в животе становится нестерпимой, в конце этого отвратительного холодного коридора появляется какое-то свечение. А вместе с ним появляется надежда, что отсюда есть выход на улицу или, если предположить, что это один из верхних этажей, хотя бы на пожарную лестницу. И Вильям ускоряет бег. Он буквально летит, будто тяжелые ботинки вдруг потеряли свой вес и больше не тянут к земле. Ему даже кажется, будто гул его шагов становится тише, настолько, что можно подумать – не человек он вовсе, а привидение. Так беззвучны его шаги. И вот он буквально влетает в свет, думая, что выскочит на балкон или на крыльцо. Но нет. Он просто вбегает в светлое пятно, похожее на облако. Мальчик останавливается в растерянности. Куда же бежать дальше? Вокруг него какая-то плотная светящаяся субстанция. Похожая на густой пар. Только пар обычно имеет какое-то движение и не так однороден. Этот же как кисель. Как расплавленный жидкий пластик, если представить себе, что пластик может быть таким холодным и таким мягким.
Вильям понимает, что он сейчас почти как та елочная игрушка, которую мать всегда убирает в специальный ящик, битком набитый ватой. Оказался в каком-то замкнутом пространстве, наполненном этим паром-желе. Сиди не дергайся. И он замирает в ожидании, ощущая кожей, как субстанция постепенно заполняет все пространство вокруг него, как бы снимая с него безукоризненный слепок. Вильям почти не дышит. Ждет, что-то должно случиться. И это что-то случается. Мальчик слышит, что позади него кто-то есть. Кто-то не знакомый ему. Не человек и не животное. Кто-то… Вильям оборачивается, но никого не видит. Лишь густая светящаяся пелена. Он спрашивает:
– Кто здесь?
Но в ответ тишина.
– Кто здесь?! – повторяет мальчик. – Я вас не боюсь!
И тут он слышит тихий шепот, похожий на шепот воды в ручье. Еле слышное звенящее серебряное журчание, в котором, лишь включив всю детскую фантазию, можно разобрать слова.
«И не надо бояться, – говорит переливающийся всеми нотами серебряный голос. – Здесь ты самый главный, Вильям. Здесь ты можешь почти все. Не нужно бояться. Это ведь просто сон. А сны – это нечто очень важное для тебя. Очень скоро ты поймешь это. И когда-нибудь мы обязательно подружимся…»
«Я самый главный, – проносится у Вильяма в голове. – Значит, пусть все будет так, как я хочу. А я не хочу туман!»
И туман исчезает. Мальчик оказывается на залитой солнцем крыше их старого многоэтажного дома. Метрах в десяти от него стоит выстроенная дядей Билом голубятня. Мальчишка подходит к клетке и открывает дверцу.