Я вышел из комнаты с ощущением того (возможно, это был всего лишь самообман), что в доме у меня все в порядке и я могу, ни о чем не переживая, отправляться в Херону.
Я уже целый час находился за рулем автомобиля, когда наконец вдалеке появились очертания Хероны с ее возвышающимся над рекой огромным собором. Как по заказу, чтобы еще больше усилить впечатление, производимое громадиной собора, из динамиков моей машины доносилась музыка Джона Доуленда – композитора и лютниста эпохи Возрождения, исполнявшего свои произведения при дворе английского короля Якова I.
Этому необычайно меланхоличному музыканту (он назвал одно из своих произведений «Всегда Доуленд, всегда печальный») удалось прославиться в ту эпоху, в которую он жил. В памяти же потомков Доуленд остался благодаря своим песням (их было чуть более восьмидесяти), которые он исполнял сам, аккомпанируя себе на лютне, и нескольким коротким инструментальным произведениям. Он был, видимо, неплохим трубадуром, сумевшим своим музыкальным нытьем растеребить душу далеко не одной женщине.
Мне не раз доводилось слушать его паваны[1] и траурные гимны долгими ночами во время учебы в университете в Беркли, а недавно я снова столкнулся с этой музыкой, когда Айна подарила мне на день рождения – мне исполнилось тогда сорок два года – компакт-диск, на котором был записан весьма специфический альбом Стинга «Песни из лабиринта».
Въезжая в Херону и слушая этот компакт-диск, я подумал, что солист группы «Полис», безусловно, демонстрирует незаурядные вокальные способности, однако я не мог решить сам для себя, нравятся мне произведения Доуленда в интерпретации Стинга или нет. При звучании некоторых из этих песен мне казалось, что в них больше Стинга, чем самого Доуленда.
Я перестал ломать себе голову над этой дилеммой только после того, как поставил свой старенький автомобиль «СЕАТ Ибица» на стоянку в центре города. Взяв талончик, я надел свой модный хлопковый пиджак, чтобы предстать в нем перед антикваром, который вынудил меня приехать к нему при помощи приманки в двести евро.
Прежде чем пойти по бульвару Рамбла, ведущему к старому кварталу, который когда-то давно был еврейским, я остановился на мосту через реку Оньяр. Лицезрение стоящих на берегу реки – и отражающихся в ней – разноцветных зданий вернуло мне меланхолическое настроение, навеянное мелодиями Доуленда. Стены зданий, изъеденные сыростью, свидетельствовали о том, что когда-то давно река, выходя из берегов, грозила снести эти – теперь уже утрачивающие свою красоту – строения.
Отвернувшись от этих зданий и от реки, я зашагал среди еще закрытых в этот утренний час кафешек и магазинчиков. Бульвар Рамбла выводил к переулку, изгибавшемуся направо и упиравшемуся во вход в еврейский квартал, который, похоже, был очень тщательно реставрирован.
Я зашагал по улице, являющейся, по-видимому, главной транспортной артерией этого квартала, а именно по улице Форса, на которой и жил ждущий моего приезда антиквар. Как я уже сказал, магазинчики и различные заведения были еще закрыты, однако романтический вид этой улицы, с обеих сторон которой возвышались красивые здания, заставил меня забыть о цели моего приезда.
Дойдя до конца улицы, я вдруг осознал, что шел по ней, даже и не пытаясь найти дом с нужным мне номером. Мне пришлось развернуться и пойти в обратном направлении, разглядывая содержимое витрин. Я прошел мимо Музея истории евреев, рядом с ним располагался книжный магазин, в котором торговали книгами, посвященными еврейской культуре.
Размышляя над тем, живут ли еще в этом городе евреи, я приблизился к дому номер 11. Судя по вывеске на этом доме, в нем и вправду располагался антикварный магазин. Впрочем, его витрина была закрыта громадным куском мешковины, словно бы в этом магазине производился ремонт.
Я надавил на кнопку звонка, весьма сомневаясь в том, что внутри кто-то есть: в конце концов, на часах не было еще и десяти утра. Впрочем, через несколько секунд открылась боковая дверь, и из нее появился смуглый мужчина с орлиным носом, в вельветовом пиджаке на покатых плечах. Едва я его увидел, как у меня почему-то появилась уверенность, что передо мной стоит не кто иной, как Альфред Десместре. По-видимому, ему едва перевалило за пятьдесят, однако усталый, но проницательный взгляд мужчины свидетельствовал о том, что за свою жизнь он научился мгновенно определять ценность объектов, попадающихся ему на глаза. В данный момент таким объектом был для него я.
– Если вы – Лео Видаль, то вы попали по правильному адресу.