7
Иногда в доме становится тревожно и неуютно, тогда я через холм иду к северному заливу. Темная рифленая гладь Енисейского моря испещрена островками и островочками Тунгусского архипелага. На вершине всегда ветрено, но это чистый ветер, он пахнет талым снегом и морской солью. Конечно, снегом – больше. Где-то на бесконечно-далеком севере ледяные торосы заново замерзшей Арктики закупорили устья рек, но новорожденные сибирские моря пока пресны.
Спускаюсь к лагуне, туда, где автомобильная колея двадцатилетней давности уходит под воду. Собираю выброшенные приливом ветки, развожу костерок.
Северные сияния не прекращаются даже летом, и в небе пляшут мягкие прозрачные цвета – молочно-зеленый, охра, кармин. Когда проходит красный сполох, по привычке все поджимается внутри – нельзя в красное! Хватаюсь за лицо, но респиратора нет, за пояс – нуклидка тоже давно потерялась где-то в чулане…
Сижу, грею руки, чего-то жду. Новостей здесь мало, а то и вовсе нет. Грузовой дирижабль, почти не снижаясь, раз в месяц спускает мне на тросе большой тюк. Там еда, там первоклассный бурятский уголь для моего камина, лекарства и всякие бытовые мелочи по каталогу. Деньги списываются со счета в Уфимском Коммерческом – всегда очень аккуратно, и мне ни разу не пришлось сверять с ними счета.
Дрейковских батарей, тех, что я снял со своего джипа перед его продажей, хватит еще лет на пять, как минимум. Да и какие тут расходы – пара лампочек да компьютер с антенной.
Когда огонь сходит на нет, сапогом раскидываю угли. Тлеют. Вот так и мир кто-то задул. Теперь и не разберешься, кто первый начал. Лишь тлеют угольки – Уфа, Кингисепп, Генуя, Хартум… Клочки земли, обойденные облаками. И теперь, наверное, уже не погаснут.
Надо было бы забрать ту табличку «Осторожно, волки!» из заброшенной деревни Полунино. Я воткнул бы ее на южном берегу – лицом к себе, чтобы не забывать, что из себя представляет цивилизация за пределами моего острова, сколь бы малой она ни была.
Хотя глупости, конечно! Вскоре после нашей транссибирской охоты наступил мир. Его поименовали «новопермским» – с каким-то скрытым подсмыслием. Пермь, Триас, Юрб. «Каждый отличный студент должен курить папиросы; ты, Юра, мал, подожди немного, чертенок». Все заново, Юра, все по новой.
Ушла в безвозвратное прошлое людоедская Костромская Коммуна, рассыпалась трухой саботажа, кремлевских интриг, стачек, мелких восстаний. А на обломках взошло что-то новое – кондовое и кичливое, но все-таки более человечное.
И я не могу не задавать себе – до бесконечности, Юра! – простейший вопрос: а что, если бы в тот памятный день маленький пароходик с контейнером мебели на борту взял курс от Тайшетской пристани не на Тунгусский архипелаг, как ты клялся, а на северо-запад, в обход обских мелей, и потом на запад, к Уральскому побережью, в жадные лапы ТАККовских командармов? Если бы недостижимое для сегодняшнего уровня науки и производства чудо военной техники взгромоздилось на одну чашу весов той бездумной, тухлой войны?
Когда я подхожу к дому, меня встречают визгливые голоса трех поросят. Нам больше не страшен серый волк, Юра.
Ты сидишь в кресле-каталке у окна. Как всегда, голова чуть склонена набок, а пальцы правой руки словно мнут кошачью холку. Нарисованный волк набирает воздуха в грудь, и на твоих губах дрожит тень будущей улыбки. Ты умеешь дарить надежду, Юра.
– Ван! – вдруг выдыхаешь ты, и это не как всегда, это шажок, еще один шажок на долгом-долгом пути.
Меня зовут в Кингисепп, деликатно и настойчиво, но ты же знаешь, что я никуда не поеду.
«Александру Владимировичу Селиванову, доценту кафедры вычислительной математики Московского государственного университета» – так начинаются эти вежливые письма. И да, мне приятно ощущать себя этаким обломком империи, осколком ушедшей эпохи.
В конце концов, пока работает связь – спасибо твоим бессмертным друзьям Червяку и Паше Рану! – нет никакой разницы, сижу я в лаборатории нового института или на пустынном тунгусском берегу.
Я приношу разноцветные таблетки, с ладони скармливаю в твой непослушный рот. В природе не существует антиджанкера, и теперь слепой химией мы пытаемся подклеить то, что поломалось у тебя внутри. Ты жадно запиваешь холодной водой и снова говоришь:
– Ван!
Тогда тебе едва стукнуло девятнадцать. Сейчас – нет и тридцати. Юрка, у нас еще все впереди!
Когда ты уснешь, я вытащу из подпола герметичный контейнер из пуленепробиваемого стекла. На его дне – шмат серого пластика величиной с ладонь. Я достану специально припасенную крошечную часовую батарейку и вдавлю ее в податливую, резиновую мякоть. И когда ткань оживет, то изогнется, задрожит волокнами, поменяет цвет, и передо мной окажется лоскут диванной обивки. Простенький гобелен, набитый рисунок – на веточке абстрактного дерева, обнявшись крыльями, поют птицы-неразлучники.
Поправляйся, мой мальчик! Ведь если ты не соврал, а я так хочу надеяться, что ты не соврал, то мы найдем способ приручить волка. И тогда бесчисленные стаи пройдут по изгаженной Земле, вычищая, выскребая, уничтожая разведенную людьми грязь. Изменить мир – ведь ты этого хотел, Юрка?
Изменить мир!
Мы все только это и делаем.
Сергей Чекмаев
Песок, уходящий сквозь пальцы
Старая рация зашипела, поперхнулась и разразилась отборной двуязычной матерщиной.
– …ш-ш-ш…твою мать!..через десять…хррр…крытие! Быстро!
Моран сплюнул. На губе повисла маленькая соленая капля – во рту пересохло так, что даже плевать стало нечем. С трудом сохраненный на дне фляги запас пока подождет: до ближайшего колодца еще топать и топать.
Он утерся рукавом и снова поднес к глазам бинокль. Мутные линзы приблизили жаркое песчаное марево – с северо-запада падал хамсин. Простой, не черный, но все равно опасный. По-хорошему надо идти не к оазисам, а добраться до узкоколейки и нанять дрезину на Вади-Хальфу. По крайней мере, в старой и ржавой коробке есть фильтры и рахитичный кондиционер. Он, конечно, стоит дополнительно, да и билет недешевый, зато моментально высыхающий соленый пот не ест кожу, а мозги не превращаются в запеканку.
Но вокруг железной ветки уже вторые сутки рыщут банды миротворцев. Хрен его знает, что они там забыли – вряд ли охотятся конкретно на него, но встрече будут рады, это точно. Даже, наверное, пристрелят не сразу. А когда падет хамсин, магрибский патруль, что с ночи идет по пятам, прижмет Морана к отрогам и… Проводников тут мало кто терпит – они ведь предлагают выбор. Причем не задешево, и потому переселенцы их не любят тоже.
В последний раз он провел через блокпосты целую группу беженцев, аж с двух списанных десантных самоходов. Только с двух – больше не нашлось желающих рискнуть, когда изъеденный черной сернистой пылью контейнеровоз начал тонуть в маслянистой помойке нильского устья. В этот раз не было даже жиденькой толпы зевак. Ни интереса, ни сострадания. Привыкли. Все равно никто из спасенных не выживет: на юге страшный голод, а на севере… на севере они никому не нужны.
Хотя именно эти, возможно, и пригодились бы. Беженцы почти не общались с Мораном, но по разговорам внутри группы он понял, что их вывезли централизованно, какой-то евросоюзный аграрный институт. Для щебнистых подзолистых почв Магриба – бесценная находка. Для черных снегов Европы – уже несбыточная мечта. Сеять там давно нечего, весь фонд разграблен и съеден подчистую, а если что и найдется, то все равно не взойдет за короткое шестинедельное лето со скупым солнцем и жадными сернистыми дождями.
Вряд ли хоть кто-нибудь на агонизирующем континенте представляет, что происходит тут, в арабской Африке. Возможно, там просто надеялись сохранить полезных спецов, возможно, откупились ими от равнодушного Магриба, получив взамен обещание принять еще сотню-другую тысяч беженцев. Может, даже хотели основать у границы колонию на самообеспечении – еще одну тусклую жемчужину в дешевом ожерелье нильских оазисов, очередную доходную точку для рэкета писмейкерс и неоколонистов. На год, на два, пока чахлый пятачок возделанной земли не захлебнется под напором голодных толп.