Древнее лицо Рыбака дёрнулось и как будто ожило на секунду. Вялые черепашьи веки дрогнули, глаза блеснули злорадно и молодо.
— Вы не послушали меня тогда, Умник. Вам слишком хотелось им угодить. Да, они вас за это двадцать лет носили на руках, даже имя вам новое придумали. Но погода поменялась, и без шлюза вы станете их врагом. Вы уже им враг. И они забудут, что вы когда-то спасли им жизнь. За священную Рожь-Матушку они сожгут вас, Умник. Сожгут и не поморщатся. Потому что с ними нельзя иметь дела, И я вас об этом предупреждал. А урожай у них всё равно, конечно, потом сгниёт.
Выпросить у Старосты пару быков, думал Умник. Подцепить несколько верхних бревен и дёрнуть.
Плотина, конечно, не выдержит и развалится, но вода спадёт и уйдет дальше по руслу. Хотя если дожди не перестанут, это уже не поможет.
Провалялся на печи, спину больную берёг, А теперь поздно, слишком поздно.
— Слушайте, — сказал он вслух, — можно ведь придумать обратную систему, да? Чтобы осушить, чтобы вода пошла назад. Ну не знаю, угол какой-нибудь поменять, прокопать по-другому. Я не сумею рассчитать, но вы-то…
— Гуманитарий! — с отвращением произнес Рыбак. — Опять вы думаете о них, а не о себе. Это гордыня, Иван Алексеевич, смешная интеллигентская спесь. Они не оценят вашу жертву. Сначала они убьют вас, придумают вам какую-нибудь красочную казнь и забудут о вас к осени. Может быть, кстати, они вас и не сожгут. Может, камнями забросают или четвертуют…
— Зато вам, наконец, дадут новое имя. Спаситель, например, или Хозяин Дождя. А хотите, берите моё, — начал было Умник, раздражаясь.
И тут же осёкся, потому что этому спору недавно стукнуло полвека, и Рыбак уже слишком стал ветхий, хрупкий и упрямый.
Его нельзя было злить. Не было смысла злить его, особенно сейчас.
— Плевал я на их прозвища, — желчно сказал Рыбак и тряхнул своей удочкой. — Не впутывайте меня в вашу идиотскую миссию. Всё, что я им должен, — ведро рыбы в день. Больше они не заслуживают.
Они помолчали недолго. Два старика, смертельно уставших друг от друга. Посмотрели, как мутная жёлтая вода лижет бревенчатый бок плотины. Пузырится и булькает, сворачиваясь десятками маленьких злых водоворотов, а потом меняет курс и легко, безжалостно летит по канаве вниз — убивать обречённое поле.
Скользкий зеленоватый карп высунул из садка тупоносую морду с широко расставленными глазами и глотнул воздуха.
— Как же вы мне надоели, — сказал Рыбак наконец. — Идёмте на берег, я вам чертёж набросаю.
Минут десять они кружили по ржавой глине, толкаясь локтями, нелепые, дряхлые, раздраженные, а потом прибрежные сорняки вдруг зачавкали, раздвигаясь, и Рыбак тут же уронил свою палку и поспешно затоптал, стёр ногой корявую схему, и полез обратно на бревна, к удочкам и садку.
— Умник! — застенчиво позвали из кустов.
Он загородил с собой перепуганного Рыбака и оглянулся.
Лет ей было не больше восьми. Босая, белобрысая, в грубой сырой рубахе до пят и совершенно незнакомая. В какой-то момент все дети стали для него одинаково безымянными, и даже собственных правнуков от соседских он старался не отличать, потому что запретил себе запоминать их имена и лица. Привязываться было слишком страшно.
Так что теперь, когда сын и дочь давно лежали на кладбище за церковью, вся его любовь замкнулась на Белке, единственной из девятерых его внуков пережившей оспу, которая выкосила тогда половину деревни. А эту белобрысую, которая пряталась в невысоком ивняке, он даже не узнал, хотя наверняка встречал много раз в церкви, у колодца или просто на улице.
— Ну, чего тебе? — спросил он хмуро.
Вместо ответа она неохотно сделала ещё шаг-другой и замерла, низко опустив голову, разглядывая свои грязные маленькие ступни. Сверху ему видно было только белую нечёсанную макушку и кончики ушей, розовые от холода.
— Да говори ты, ну! Чего там? Староста послал? — спросил он, и вспомнил плоское жабье лицо, всё в тяжёлых водяных каплях. И тут же рассердился на себя, потому что сердце ухнуло вниз и заколотились в голове испуганные маленькие мысли : «Рано, рано! Я ещё могу, я успею поправить…»
Девчонка замотала головой, но глаз так и не подняла, и ему пришлось сесть перед ней на корточки и тряхнуть за тощие плечики.
— А вот я тебя сейчас за ухо, — сказал он свирепо, и тогда она проснулась наконец, заморгала и разлепила губы.