«Я не удивлюсь, — говорил Рыбак, — ещё веселый тогда и злой, ещё не испуганный, — если они попов по этому критерию и набирают — голос! И память, конечно. Попробуй-ка выучи наизусть Библию и этот их гигантский молитвослов.»
«Живот ещё, хохотал Умник, вы забыли про живот! Худой священник никуда не годится!»
— Подашь ти вёдро достоянию твоему, и солнце просвяти на требующие и просящие от тебе милостииии, — пел Симпатий, легко меняя темп, свободно переходя от скороговорки к сладко вибрирующим длиннотам.
Каких-нибудь пять лет назад они переглянулись бы поверх голов, два трезвых свидетеля, насмешливые и потому непобеждённые. Но сейчас Рыбак, усохший, безразличный, девяностолетний, жался к стене и мелко тряс головой. Ему перестало быть смешно. И это значило, что Умник остался один. Он давно научился мириться с потерями.
В конце концов он пережил голод, жену, а после — обоих своих детей, потому что в испорченном мире стариками снова становились в пятьдесят, а до шестидесяти почти никто не доживал. Он принял этот новый несправедливый порядок, дремучий и дикий, и попытался найти в нем смысл, и нашёл. Просто вдруг оказался не готов к тому, что не с кем будет над этим посмеяться. Не ожидал, что это будет труднее всего.
— Не до конца тлению, гладу же и погибели предажь нас, ниже да потопит нас буря водная, — громыхал голос с амвона, поднимался к обшитому тесом куполу и густел там, стекал вниз по стенам, заливая беззащитные людские души. И вот уже кто-то заплакал и упал на колени, и толпа зашаталась, заныла, подхватила ритм.
И Умнику вдруг остро, невыносимо захотелось поддаться наконец и позволить себе почувствовать такой же ясный восторг и ужас, такую же простоту жизни и своё перед ней ничтожество. Но могучая многоголосая ария вдруг споткнулась, захлебнулась на полусловие, дальний край толпы дрогнул и рассыпался. Там творилось что-то нехорошее, что-то другое.
Он поднялся, трезвея и стыдясь, и заработал локтями, убираясь поближе, уже снова свободный наблюдатель. Очевидец, а не участник.
Из-за спины нечесанных макушек он поначалу разглядел только опрокинутое женское тело, босую ногу, со скрюченной в судороге ступнёй и задравшийся подол, и даже успел подумать
«Ого! Молитвенный экстаз! Молодец, Симпатий! Такого у нас ещё не было». И только когда закричал Кузнец, сердито, матерно, а люди попятились и отхлынули, он узнал вдруг синее Белкино платьице, лопнувшее по шву.
Девочка лежала на нечистом полу, раскинув тонкие коленки, похожие на сломанную куклу, и он бросился было поднимать её. Но тут она дернулась, выгнулась и забилась, царапая ногтями землю и колотясь головой, и он наконец увидел её лицо — искажённое, закатившиеся под лоб глаза и прокушенные губы. Полторы ужасных, беспомощных минуты он просидел рядом, не решаясь ни сдвинуть её, ни перевернуть. А потом горлом у неё пошла пена, густая и розовая, как сахарная вата, и все закончилось. На руках у него осталось маленькое тело, бессильное и мокрое от пота. Девочка дышала слабо, едва слышно, но она была жива, и нужно было поскорее унести её отсюда. Он обхватил её покрепче и попытался встать, но не смог. Ноги не слушались, сердце бухало в горле.
— А ну, посторонись, — сказал Кузнец. — Уйди, говорю, я сам.
Он склонился, легко подхватил жену на руки и понёс к выходу. И тогда старик тоже сумел подняться и заковылял следом. За спиной у него стояла мёртвая, непроницаемая тишина, как будто в крошечной церкви никого не было.
V
Староста пришел часа через два. В этот раз он не стучал, а просто толкнул дверь, просочился в избу и зарыскал глазами по углам.
— Померла? — спросил он.
— Живая, — сказал Кузнец с вызовом, поднимаясь навстречу.
И Староста тут же закивал, засуетился:
— Ну, вот и я говорю — отлежится, баба молодая. Ишь, как её цепануло… Батюшка велел передать, что не сердится, с пониманием. Бывало такое, говорит, — исступление. Молитва, она из человека дух вышибает. Я и сам едва на ногах удержался…
Чтобы не слушать его, Умник отвернулся и пошел к полатям, где у стены спала Белка, неподвижная, бледная.
За всё время, пока они с Кузнецом несли её, пока укладывали, она не пошевелилась ни разу и глаз не открыла, но дышала ровно. На виске билась тоненькая жилка.
Неужели и правда истерика? Он ведь и сам почувствовал что-то там, в церкви, когда все вокруг завыли и закричали. Был момент, когда он тоже вдруг сцепил руки и даже, кажется, упал на колени. Это он-то, агностик! Старый скептик! Чего ждать от забитой неграмотной девочки?