Минчин: Хотел бы я очень прочитать это письмо, разбор. У вас осталась копия?
Бродский: Нет, зачем она мне?
Минчин: А у А. В.?
Бродский: Не знаю, но если и осталась, то он ее не даст. А ведь хороший мужик – никогда не думал, что так разозлится.
Минчин: Ладно, его роман не понравился, а кто нравится из современных прозаиков?
Бродский: Если честно сказать, я сейчас вообще только Довлатова читать могу. Знаете его, да?
Минчин:…? Вы что, серьезно?
Бродский: А что – простая, незатейливая проза. Я устал от сложностей…
Минчин: А Владимов, Максимов, Аксенов, Войнович, Синявский?
Бродский: Это все… как бы вам сказать… Юз вот еще ничего, Алешковский, мата только много, но в целом нравится. Я его очень рекомендовал в «Фэррар, Страус энд Жироу».
Минчин: Ваша рекомендация там – закон?
Бродский: Не всегда, но они прислушиваются. К сожалению, не во всем.
Минчин: Есть очень сильный прозаик – Горенштейн.
Бродский: Вы так считаете? Почитаю.
Последние у могилы мы стоим вдвоем (самолет опоздал). Еще не засыпана, на дне – гроб. Я отхожу на несколько шагов в сторону. Иосиф наклоняется. Лицо его по-бабьи кривится, он всхлипывает и неумело плачет. Я смотрю на все… Потом он отступает, освобождая место мне. Я наклоняюсь, вижу красивый гроб, у меня течет слеза: прощай, Карл… Мы стоим вместе еще несколько минут над могилой. Тишина, всхлипыванья. Поворачиваемся и идем…
Вечером мы летим обратно.
Минчин: Почему вы согласились дать мне интервью?
Бродский: Вы повзрослели и, по-моему, поумнели, с вами стало интересней разговаривать.
Минчин: Значит, точно делаем? Чтобы я зря не готовился. Зная ваш переменчивый характер.
Бродский: Точно, готовьтесь.
Я снимаю трубку и набираю номер.
Минчин: Здравствуйте, Иосиф, когда вам удобно встретиться?
Бродский: Для чего?
Минчин: Чтобы сделать интервью – помните, вы обещали?
Бродский: Ну, позвоните мне на следующей неделе, когда я вернусь.
Я снимаю трубку и набираю номер:
Минчин: Здравствуйте, Иосиф, это Саша. Когда мы с вами встретимся?
Бродский: Я опять уезжаю читать лекции, давайте на следующей неделе, позвоните мне к концу. Хорошо? Договорились, пока.
Я снимаю трубку и набираю номер:
Минчин: Иосиф, вы опять уезжаете?
Бродский: Вы угадали; знаете что, позвоните мне через две недели, и мы точно встретимся. Привет!
Я снимаю трубку и набираю номер.
Минчин: Иосиф, добрый день. Вы уже вернулись?
Бродский: Ага, вернулся.
Минчин: Вы говорили, что сможем встретиться…
Бродский: Знаете что, Саша, я подумал-подумал и решил, что, может быть, это не стоит делать.
Минчин: Что это не стоит?
Бродский: Что нам, наверное, не следует делать интервью – не сейчас.
Минчин: Почему?
Бродский: Ну, мне просто расхотелось. Да и ни к чему.
Минчин: Есть какая-то определенная причина?
Бродский: Есть, какая разница…
Минчин: Я хочу знать причину!
Бродский: Я разговаривал вчера с Эллендеей (жена Издателя), она сказала, что вы приехали на похороны Карла без приглашения.
Минчин: Я не знал, что для этого нужно приглашение.
Бродский: Это просто ужасно, я не поверил, это выходит за всякие рамки приличия. Она хотела сделать все приватно, только для близких.
Минчин: Откуда я это должен был знать?! Он был очень близким мне человеком, который много для меня сделал. Я приехал воздать ему последний долг, почтить его память. Выразить запоздалую благодарность, меня абсолютно в тот момент, простите, не волновало, кого она приглашала, кого нет. Мне и в голову такая дикость не могла прийти: похороны по приглашению. Вы когда-нибудь о таком слышали?
Бродский: Все-таки вы прожили в Америке уже столько лет, могли бы усвоить их привычки.
Минчин: И вот из-за этого вы отказываетесь делать интервью, на которое дали согласие?
Бродский: В общем-то, да.
Минчин: Но я же спрашивал вас: вы не передумаете? Я потратил три недели своей жизни, все бросил, готовясь к этому интервью.
Бродский: За это единственное я чувствую себя перед вами виноватым. Впрочем…
Минчин: Всего вам хорошего, Иосиф.
Я вешаю трубку, не слушая ответа.
Интервью с Павлом Буре
Минчин: Кто поставил вас на коньки, кому в голову пришла эта идея?
Буре: Мне было всего 5–6 лет, родители купили коньки, и я вышел кататься во дворе, даже не на лед, а на накатанный снег. У меня очень хорошо получилось. Родителям и зрителям понравилось. Так как папа выступал за ЦСКА (Владимир Буре – пловец, олимпийский призер. – А. М.), то меня отвели в хоккейную школу этого клуба. Естественно, с такой фамилией меня приняли. Но в машине отец при маме сказал: «Если ты не станешь через месяц лучше всех, больше возить тебя в клуб и позориться я не буду».
Минчин: Тебе, мальчику, платили в ЦСКА деньги?
Буре: Да, с 14 лет я официально был на зарплате – играл за юношей. Представляешь, в 19 лет ты – заслуженный мастер спорта Советского Союза, у тебя своя машина, седьмая модель «Лады». Модная одежда, свои карманные деньги, свои водительские права.
Минчин: В 20 лет вы приехали играть в Канаду. В чем была разница между ЦСКА и «Ванкувер Кэнакс»?
Буре: Во всем! Я пришел в ЦСКА, когда там играли Касатонов, Крутов, Макаров. Они пытались мне помочь, рассказать, поддержать. Почти как наставники. В Канаде наставников нет, потому что знания, опыт – «кусок хлеба», его нужно зарабатывать, а не раскрывать свои секреты новичку. Так что особо с тобой никто не нянчится. Но я выжил, не впервой.
Минчин: По тем временам в Канаде тебе заплатили серьезные деньги или – как любому русскому за границей – мизер?
Буре: Они сказали: мы тебе даем меньше денег, чем стоишь, но, если хорошо выступишь в играх, мы контракт с тобой переподпишем.
Минчин: И сколько лет ушло на то, чтобы пробиться в «примы»?
Буре: В первой пятерке я был через две игры.
Минчин: Руководство «Ванкувера» сдержало свое слово?
Буре: Конечно, нет. Первый контракт у меня был около 600 тысяч канадских долларов (500 тысяч американских). И еще такой «пустяк» – налоги в 52 %. Май 92-го. Я прихожу к руководству и говорю: ребята, вы обещали, давайте больше денег, мне жить на что-то в Канаде надо. Они мне отвечают: давай начнем переговоры. Год мы «переговариваемся». В следующий сезон я забиваю 60 голов и становлюсь звездой Лиги!
На третий год я уже прилично говорил по-английски и сам вел с ними переговоры. Это был мой последний год по контракту, я им сообщаю: его доигрываю – и до свидания!
Минчин: Война нервов началась?
Буре: Да, все переговоры закончились, и мы попрощались. За три игры до конца сезона я выхожу на первое место среди нападающих по результативности и по количеству заброшенных шайб. С утра встаю, мне приносят большую ванкуверскую газету, где на первой полосе моя фотография и фотография хозяина клуба, а подпись гласит: «Мы обязаны дать Буре всё, что он захочет, так как он в Лиге номер один и мы даем ему открытую чековую книжку». Оказывается, моему агенту позвонили ночью из клуба и сказали, что готовы дать всё, что мы хотим, – сколько попросим. Агент говорит: давай попросим $5 миллионов за сезон. Я ему: таких контрактов в хоккее не существует. В те времена, для примера, Марк Месье (легендарный хоккеист, капитан команды «Нью-Йорк Рейнджерс». – А. М.) получал в год $2 миллиона. В результате я получил контракт на пять лет и $25 миллионов. Вот тогда я впервые почувствовал себя богатым. После этого играл в «Ванкувере» еще четыре года, а забастовал все-таки на пятый год.