Постепенно ко мне привыкли и стали воспринимать действительно как статую – я почти не говорила, не пила и не ела (после нескольких попыток отравления). На меня косились с подозрением, презрением, пренебрежением и восхищением. У меня постоянно что-то пытались выторговать, выпросить или просто украсть – золотые украшения тончайшей работы, стеклянные бусы ( толстое, для нас просто бутылочное, и при этом довольно мутное стекло с нанесенным, как бы налепленным сверху цветным рисунком, но такое было только у финикийцев, и свой секрет они хранили даже ценой жизни ). Таких ценностей у нее была масса, но единственное, чем она дорожила и звала своим утешением – это несколько зеркал, с величайшей осторожностью привезенных сюда. Эти хрупкие предметы несколько раз спасали ей жизнь. В одинокой башне, где жила, она устроила систему слежения с помощью отражений зеркало в зеркало. Это давало возможность увидеть любого, кто приближался к башне на расстояние полета стрелы.
Фактически она – очень ценная невольница. При этом относительная свобода и почти рабское почитание. Все копируют ее наряды и манеры, еще бы, Финикия – центр мировой культуры. И в то же время ее ненавидят и потешаются. Она это прекрасно видит, и, может быть, потому у нее нет ни одного друга. Взгляд у нее стал невнимательным, как бы расфокусированным, и при этом пронзительным ( мы сейчас говорим «рентгеновским») – он мимолетно «просвечивал» человека насквозь, до костей, до самых тайных слабостей и страхов. Все, кто ко мне пытались подольститься или подружиться, просто что-то хотели. Либо письмо для моего царственного брата, чтобы помог с торговлей (почти никто из них читать не умел, поэтому некоторым я давала библос (папирус, видимо) с приказом убить, либо просто передавала приветы, которые они сами, за свои деньги везли через огромное море). Кто-то хотел купить или украсть ее украшения. Кто-то предлагал ей своих слуг, чтобы те выучились ее секретам. Кто-то искал способы ее убить. В любой момент власть здесь может перемениться, победить династия, ратующая за войну с Финикией – а для этого всего и надо, что убить меня. В моей стране может победить «партия» агрессивно настроенной знати и торговцев – и требовать войны с греками. Им даже побеждать не надо, для начала войны достаточно прислать ко мне убийц и принести доказательства смерти моему царственному брату.
Так что жизнь моя стоит очень дорого. И смерть моя стоит очень дорого, и потому за мной следят. Постоянная угроза жизни – но тем более я должна выжить и когда-нибудь вернуться.
В серой башне, которую я выбрала себе для жизни, узко и тесно. Подняться на нее можно было только по скрученной, как фантик, лестнице, такой узкой, что сыпались камешки со стен, когда по ней поднимался воин со щитом. Зато я одна смогла бы сдерживать нападение достаточно долго, до прихода помощи.
Под одеждой я всегда ношу что-то вроде кольчуги – толстые кожаные пластины наложены друг на друга, как теперь накладывают черепицу. От прямого удара мечом не спасет. А вот кинжал или летящую издали стрелу сдвинет, изменит траекторию, не даст прошить важные органы.
Я могла делать все что угодно по своему усмотрению. Могла принимать у себя мужчин или женщин днем или ночью, они почитали это за честь. Мой командор бывал у меня. Любил, мечтал найти такую же женщину. Жениться на мне ему было категорически невозможно, жить вместе – тем более. Он часто уезжал в походы. Хотел – но ничем не мог мне помочь. Когда он уходил, мы прощались с ним навсегда. Каждый раз – навсегда. И часто я думала, что лучше бы я досталась в руки убивающему молоху. Раскаленный железный идол, которому отдавали живую жертву, и она падала в огонь. (Кстати, только сейчас поняла, что молох для финикийцев – не имя конкретного бога, а слово, означающее «власть богов» или «во власти бога»).Когда время моего добровольного заключения перевалило за четыре с половиной года, ситуация стала действительно угрожающей. От былого союзничества греков и финикийцев уже не осталось и следа. Я бежала – плыла в трюме корабля вместе с овцами. Этот корабль пах ливанским кедром. Тот, кто хоть однажды бывал в наших лесах, не забудет этот запах. Я знала, что тот, кто перевозил наш бесценный кедр, не грек, и не выдаст меня без особой причины. На первой же остановке я покинула трюм. Это был Крит, некогда свободное и богатое государство, которое микенцы теперь поработили.
Но душа острова осталась той же, что и во времена свободы. Перекресток торговых путей. Большой базар, где есть место всем нациям и всем торговцам. Крит – выжженный солнцем обломок былого величия, где дворцы разрушены, и есть только серые деревья, торгующие люди и бесконечные вопли цикад – показался мне раем. Здесь меня никто не знает, ни у кого нет на мой счет планов, вранья, ножа или отравы.
Кем я только не была, пока ждала корабль на родину. Переодевшись в мужчину, я сделалась писарем – искусство письма было придумано в моей стране, и любой ханаанец ценился высоко. В лицо мне никто и не смотрел. Была я и менялой – только финикийцы умели точно взвешивать на весах. Остальные мерили только на глаз, и потому к нам приходили рассудить споры. Недаром в мире бытовало выражение «финикийская честность».
Корабля я дождалась только через месяц, за место на нем отдала свою последнюю ценность – зеркало. И через 3 недели была на родине, свято веря в то, что все беды позади.
Как я мечтала увидеть наши горы, меняющие свои очертания точно по предсказаниям раз в 14 с половиной лет ( песчаник смывается селевыми потоками и сильно выветривается, и горы действительно похожи на постоянно меняющихся животных и диковинные башни) . Как я мечтала вдыхать воздух ливанского кедра, дерева, из которого делают корабли и храмы. Поэтому наши корабли никогда не тонут, а в наших храмах слышен голос богов (кстати, Иерусалимский храм был построен из ливанского кедра ханаанскими мастерами). Как я хотела видеть наши грандиозные дворцы и усыпальницы, которые вызывали страх и покорность у смертных и вселяли гордость в души царей! Во всем мире нет храмов и дворцов размером больше наших!
Как ждала встречи с братом, сидящем на своем стеклянном троне. Ни золото египтян, ни развалины некогда великого Вавилона не сравнятся с размахом и красотой его! Бесценное дерево, золото и стекло держат брата высоко над толпой. И, кажется, что он парит над миром на своем прозрачном троне. Народ верит, что его голос раздается сверху, с самого неба, как божий гром.Меня приняли как победительницу и избавительницу, мой подвиг оценил царственный брат. Но я уже как-то слишком закрылась от всего, перестала верить людям, привыкла оценивать и взвешивать каждый взгляд и слово. Мои глаза стали не по-женски пристальным, как будто у каждого человека я прежде всего выглядывала уязвимое место. Туда я увозила свою медную маску, обратно я привезла свою серую каменную башню. Годы плена сделали мой характер холодным и как бы непрозрачным, а меня, прибывшую от варваров – слишком грубой на вкус утонченных финикийских кавалеров. Я больше не была «отсюда», и не стала «оттуда». Здесь меня тоже звали на все пиры, здесь я тоже была местной достопримечательностью!
Через год меня убили во время дворцового переворота – свои, родственники, во сне, кинжалом под лопатку. Новый правитель, мой дядя, взял курс на войну, и очень скоро греки снова оказались у стен нашей столицы. Командовал осадой мой Командор. Он лично расправился с теми, кто меня, как сейчас говорят, «заказал». Лично перерезал половину моей родни. Снова победил, исполнил долг перед своей страной. И за меня отомстил.
Видимо, он любил меня. И так и не нашел замены – до самой смерти.От этого виде́ния у меня, кажется, даже температура опустилась. По крайней мере, я вспотела вся – от укладки до педикюра.