С моей точки зрения, его понесло во все тяжкие. Он гонял по МКАДу ночами – под 220 км, иногда пьяным, иногда обкурившимся. Ему звонили разные женщины на домашний телефон, да и он периодически рассказывал то про одну, то про другую, то про третью. Правда, тон его был настолько горделивым, что определить – правда все это или он привирает, не представлялось возможным.
Сейчас психологи говорят, что во время беременности женщина совмещает в себе черты характера женщины и ребенка. Так работает как бы объединенная психика. Это и чрезмерная восприимчивость, и очень странные выводы, и несовместимые желания.
Я бы сказала, что беременная находится и на небе, и на земле одновременно. Отсюда ее странные выводы кажутся нелогичными здесь, но «сверху» они как раз очевидны. В середине беременности я отчетливо видела, как нерожденный еще ребенок тратит очень много сил на то, чтобы остановить своего будущего отца, чтобы тот не сорвался с обрыва. Это было неправильно. Точнее, это было недопустимо, именно сейчас формировалась жизнь малыша, именно сейчас малышу нужна была энергия родителей. В идеале – обоих родителей, ведь сейчас закладывались зачатки его судьбы, как в десне сначала формируется зачаток зуба, а потом он уже начинает «прорезаться».
В какой-то момент мне с предельной, окончательной отчетливостью, как при взгляде в бинокль на далекий лес, стало понятно, что всем троим нам не выжить. Ни в одной жизни эта комбинация из нас троих не оставалась на земле надолго. Похоже, это воплощение не станет исключением. И мне надо выбрать, кого я поддерживаю, на кого я трачу свои силы – на Антона, который рвался и подпрыгивал на краю своей жизни и обещал свалиться вниз. Или ребенка, который еще только собирался с мужеством вступить сюда.
Я совершенно не помню, как далось мне это решение – на кого уходят мои силы. Вероятно, это была слишком страшная определенность, чтобы моя память сохранила детали. Так срабатывает защитная функция мозга. Я помнила не все свои действия и не все его слова. Иногда я проваливалась в глубокое безразличие. А иногда пребывала в философском отрешении. Тогда даже простые вещи уводили меня в мир абстрактных размышлений.
Когда-то, уже кажется сотни лет назад, в прошлой (но этой) жизни, в пору своего величайшего счастья, я старалась помочь всем, поделиться своей энергией с целым миром, которого, если честно, для меня почти не существовало, были только мы с Антоном как некая отдельная, единственно возможная реальность. А все вокруг – это так, какие-то тени на стене, как говорил Платон, с ними приятно было разделить свою радость от самого процесса бытия. Звучит высокопарно, но это то же самое, что фраза «над влюбленными всегда голубое небо». Мой мир был прекрасен – и мы целовались на лестнице эскалатора, а если я ловила чей-то осуждающий взгляд, то просто улыбалась случайному свидетелю. И видела, что он получает часть нашего голубого неба. Даже самые суровые блюстители нравственности – бабульки – от такой улыбки забывали о приличиях и сами улыбались. Честное слово, такое было не раз и не два. Хотя для нас это было так мимолетно, так незначительно. Реально существовали только мы да еще совсем немного людей.
Сейчас мой внутренний мир валялся осколками на полу. И я вышла из внутреннего мира – за поддержкой в большой и широкий, наполненный людьми, страшно занятыми сами собой, образующими конгломераты таких же маленьких миров. Больше всего это похоже на пузырьки пены на поверхности воды в ванне. Много пузырьков – много мнений, проблем, устремлений, эмоций.
Что мне надо сделать, чтобы привлечь их внимание? Как-то доказывать свою к ним причастность? Постараться стать им интересной? Напомнить о себе – я есть, я живая? Я бью рукой по пене в ванной, в которой валяюсь уже битый час. Сочетание пузырьков меняет конфигурацию, но не меняет сути. Каждый сам, в своем пузырьке. Соприкоснулся с соседним – что он сделает? Лопнет? Прилипнет? Оторвется в свободное плавание? А все вместе мы образуем пену. Суета, амбиции, шум, броуновское движение от одной комнаты к другой, правила, которые мы должны соблюдать, попытки занять побольше места – пена все это… Тогда, на протяжении своего счастья, я выпала из этого. Надо ли мне в нее возвращаться? И у кого я буду спрашивать совета? У таких же мыльных пузырьков?
45.
Шесть таблеток валерианы, и больше ни на какое успокоительное я не имела права. А меня сжигала ревность. Когда говорят про медленный огонь, на котором будут жариться в аду грешники, наверняка имеют в виду что-то подобное, а не просто пикник чертей с барбекю, как на картинах Босха. Пламя не останавливалось ни на секунду, практически каждый день мне казалось, что у меня внутри гореть уже нечему, все уже сожжено. Но каждый новый день показывал, что я все-таки оптимист – находились какие-то новые участки отмирающей души.
Почему я его не начинала ненавидеть? Почему я не пыталась как-то прекратить это? Возможно, это было бы легче.
– Ревность – это глупость, – орал Антон. – Вот же я, рядом с тобой сижу!
Но в глазах у него, даже когда он гладил большой уже живот, мелькали образы и мечты – вот туда и туда он помчится завтра.
И вот однажды я увидела сон, в котором я прихожу домой и вижу нашу расстеленную кровать, подушки и на ней головы – Антона и какой-то крашеной в разноцветные перышки девушки.
Я стою в дверях, они спят. У меня в руках топор, точно как в фильмах ужасов. Я смотрю на них – беззащитных, спокойных и понимаю, что любой суд меня оправдает. Беременная, застала на месте преступления, в состоянии аффекта. Более того, я вдруг понимаю, что это сон, и во сне я совершенно безнаказанно могу их убить. Просто для разрядки нервной системы. Я стою долго. Очень долго. Потом опускаю топор, разворачиваюсь и ухожу из квартиры.
И я поняла, что ничего не сделаю. Есть граница человеческих отношений, свободы, ревности, страсти, боли и воли – и эту границу я не смогу перейти! Видимо, меня очень сильно любили и хранили мои ангелы, раз послали такой сон.
Проснулась я поздно спокойной, мирной. И видимо, из сна, вынесла очень правильное знание: моя проблема не ревность (никогда в жизни ни до этого, ни после я не была ревнивой), моя проблема – зависимость. Я сама добровольно поставила себя в зависимость от Антона. Сама сделала его себе наркотиком. Точнее, мне казалось, что его любовь ко мне – моя стена, моя башня. И я просто не хочу с этим прощаться. Так я делала много жизней подряд, и каждый раз это оказывалось губительным. Не Антон меня убивал, я сама лишала себя всего остального мира.
С этого момента началось мое выздоровление от зависимости – мучительное, глупое, медленное. Но неизбежное, потому что это я сделала его неизбежным. Бежать мне было некуда.
Перво-наперво я запретила себе соскальзывать в истерики. Врачи считают, что истерики у беременной будут обязательно, потому что меняется гормональный фон и все такое. Но я больше не могла позволить себе роскошь валяться по нескольку дней в кровати в состоянии буквально кучи тряпья, мой организм изначально не был приспособлен к истерикам, и переносила я их очень плохо. Один такой «выхлоп» – и я еще три дня выбираюсь на уровень хоть какого-то присутствия в реальном мире.
Поэтому мне пришлось следить за своими мыслями. Тут мне случайно попалось дешевенькое колечко, на котором стразами было выложено слово «HAPPY». Я надела его на палец и держалась за это кольцо взглядом, как голодные собаки за кость.
Я самыми садистскими методами изгоняла мысли о своих несчастьях, мысли, которые стали так привычны, что у них уже, кажется, было гнездо где-то посредине моей головы. По-моему, там они и размножались. Каждая такая мысль приводила за собой следующую, а уж если я давала волю своей фантазии…
Итак, ни одной мысли не должно было просочиться во внутренний голос, нельзя было повторять «За что он так со мной?!», потому что приходили следующие мысли и быстро выносили меня за порог отчаяния.