– Я тебя не понимаю.
– «Только на такое первое свидание он и мог согласиться пойти – на такое, о котором потом можно сказать, что это вовсе и не было свидание».
– Это художественная проза, и к тому же у нас не о первом свидании идет речь.
– А место, где ты пишешь, как пригладил мне волосы в такси? Пишешь, взяв за основу ночь, когда мы ждали урагана. Алкоголь для тебя – способ оградить себя от ответственности. Чтобы то, что произойдет, лишь как бы произошло.
Я удержался от того, чтобы глотнуть из своего стакана.
– Пусть так, но ведь и весь твой план лишь как бы меня включает: степень моего участия еще не определена, кем я буду – донором или отцом, – неизвестно. Ты хочешь, чтобы я присутствовал, но в теневом, колеблющемся режиме. Чтобы предоставил половые клетки, а остальное можно будет выработать по ходу дела.
– Да, но все это потому, что решать должен ты. Я с самого начала тебе говорила: если ты хочешь быть полноценным родителем, что бы это ни значило, я готова. Иначе я бы тебя не попросила. Честно сказать, я предпочла бы такой вариант. Если ты хочешь попробовать включить секс в репродуктивную стратегию, – услышав слова «репродуктивную стратегию», я невольно вскинул брови, – назови это как угодно, не важно, – я могу подумать и об этом. Можно будет поговорить про это отдельно. Тебе придется перестать спать с Алиной, по крайней мере на время. А то будет совсем уж необычно.
Я осушил стакан.
– Что, мы можем стать парой? Ты предлагаешь супружество?
– Нет. Но… у людей нередко так бывает: разведены, но в дружеских отношениях.
Мы оба расхохотались. Что из всего этого выйдет, мы понятия не имели. Но где мы возьмем на это деньги, я знал. Я сказал ей, что послал литагентше предложение, и объяснил, как намереваюсь расширить рассказ до романа.
Полминутки она сидела молча, потом проговорила:
– Не знаю.
А я-то рассчитывал услышать, что это блестящий план: мои литературные идеи, когда я с ней ими делился, она обычно называла блестящими, в отличие от нелитературных.
– Чего ты не знаешь?
– Я не хочу, чтобы обстоятельства нашей жизни оказались всего лишь наметками для романа.
– За стихи никто мне внушительных шестизначных сумм платить не будет.
– И тем более для романа о мошенничестве. К тому же все это кажется мне нездоровым. Я считаю, что тебе не стоит писать о фальсификации прошлого. Тебе надо найти способ жить в настоящем. – Я вспомнил, какое у меня было ощущение в груди, когда я отправлял предложение: словно расширение рассказа неким образом связано с расширением моей аорты. – И в любом случае тебе не следует писать про медицинские дела.
– Почему?
– Потому что ты веришь, сколько бы ты это ни отрицал, что сочинительство наделено какой-то магической силой. И вполне возможно, ты настолько псих, что как-нибудь ухитришься воплотить свое сочинительство в жизнь.
– Я ни во что подобное не верю.
– Сколько раз ты беспокоился, что у тебя опухоль мозга?
– Ни разу, – солгал я, смеясь.
– Врун. А вспомни-ка эту историю с твоим романом и твоей мамой.
В моем романе главный герой говорит людям, что его мать умерла, хотя она жива и здорова. Когда роман был написан примерно наполовину, у моей матери диагностировали рак груди, и у меня возникло сумасшедшее ощущение, что роман в какой-то мере в этом виноват, что простой попыткой изобразить в литературе кого-то похожего на себя портящим свою карму такими разговорами я неким таинственным образом навлек на нее этот диагноз. Я прекратил работу над романом и готов был поставить на нем крест, но моя мама, у которой после мастэктомии все было в лучшем виде и, к счастью, обошлось без химии, за пару месяцев уговорила меня закончить книгу.
– А знаешь, что я понял на днях, – сказал я, – когда меня интервьюировали по скайпу из Нидерландов по случаю выхода романа на нидерландском языке? Что ложь насчет его матери – на самом деле про моего отца.
– Как так?
– Точнее, про его мать, мою бабушку, которой я никогда не видел; она умерла, когда ему было двадцать. Не знаю, хочешь ли ты сейчас услышать историю про чью-то мать, больную раком.
– Я хочу ее услышать.
– Папа рассказал мне ее до конца, когда я был на первом курсе колледжа и прилетел домой из Провиденса на похороны Дэниела. Он встретил меня в аэропорту и повез в Топику, а я был до того расстроен, что едва мог говорить. Помню, ехали мы медленно, потому что шел дождь – небольшой, но замерзающий. Первую часть истории я уже слышал: в тот день, когда его мать умерла от рака груди, – слово «рак» в доме никогда не произносили, но все знали, даже дети, – он позвонил Рейчел, своей девушке, которая вскоре стала его первой женой (этот брак продлился только год). Не успел он открыть рот, как услышал, что она плачет в трубку, а чуть поодаль кто-то еще даже не плачет, а причитает. Прежде чем он мог сообщить ей про свою мать и даже спросить, что случилось, Рейчел сказала: мой папа умер. Он был видный вашингтонский бизнесмен, мой отец тоже жил в Вашингтоне и учился там в колледже. Ее папу все считали человеком абсолютно здоровым, но тем же утром, когда моя бабушка умерла после многолетней борьбы с жуткой болезнью, с ним случился инфаркт и он просто-напросто упал мертвый у себя в кабинете.