Но спустился – и вот она стоит на противоположной платформе, ждет своего поезда. Вдали виднелись еще два-три пассажира, на скамейке мужчина в свитере с капюшоном то ли вырубился, то ли вовсе умер, а в остальном мы были одни – только что страстно попрощались, а теперь в безмолвном подземелье каждый смотрел не столько на другого, сколько на его призрак. Знаете, как это бывает? Попрощаешься с кем-нибудь, а потом оказывается, что вам в одну сторону, и это смущает, потому что требует распространить общение на время после его ритуального завершения, а устоявшихся правил, которыми можно в таких случаях руководствоваться, нет. Наземным делам я положил конец, но под землей все продолжилось; рельсы, на которые подано напряжение, электризовали пространство между нами. Она смотрела на меня спокойным взглядом, и я – безотчетно, по-идиотски, неуклюже – помахал ей, а потом двинулся по платформе дальше.
Но погоди, как же так? Завершение, ознаменованное поцелуем, ты вытеснил жалким, половинчатым взмахом руки, и этот взмах даст резонанс, окрасит ее память о тебе; нет, этого нельзя так оставить. Я вернулся и встал напротив нее, но теперь она стояла лицом к выложенной плиткой стене и смотрела на киноафишу. Я позвал ее по имени, не зная, что намерен сказать, но, к моему удивлению и смятению, она не обернулась; она не могла меня не услышать, если только в уши не были вставлены наушники-капельки, однако я их не видел. Может быть, плачет и не хочет, чтобы я об этом узнал? Может быть, злится? Выражает безразличие? Или, наоборот, показывает, что внутри у нее все кипит? Глубоко в туннеле слева от меня возник желтый прожектор поезда, он приближался, бросая свет на рельсы. Я понесся по лестнице вверх, потом вниз, на ее сторону; когда грохочущий поезд начал тормозить у платформы, я коснулся ее – а значит, ничего предыдущего не было – коснулся, просыпаясь наутро в Институте обнуленного искусства.
Дорогой Бен, – удалил я, – благодарю Вас за гостеприимное предложение напечататься в первом номере Вашего журнала и за стихотворение, которое Вы прислали.
Пользовался ли Бронк вообще электронной почтой? Не уверен. Он умер в 1999 году.
В положении непризнанного автора есть свои преимущества, но время от времени от них неплохо и отдохнуть.
Это парафраз: примерно то же он написал Чарльзу Олсону[97] в начале шестидесятых.
Так что Ваше доброе письмо пришлось кстати. Но стихов для журнала, боюсь, у меня нет. Ваше письмо побудило меня проглядеть написанное в последнее время, и, пытаясь это читать, я осознал, сколько нужно терпимости и какая сильная требуется предрасположенность, чтобы читать меня вообще. Может быть, Вам приятно будет узнать, что я очень высоко ценю Ваш отзыв о моих стихах, в особенности Вашу похвалу в адрес стихотворения «В середине лета», тем более что мой сборник Вам подарил Бернард, которому, я надеюсь, Вы передадите мой горячий привет. Темные времена переносить легче, когда знаешь, кто твои друзья и где они.
Эта последняя фраза совсем на него не похожа.
Когда Бернарда перевели в Провиденс в центр реабилитации, Натали вернула мне почтой сборник избранных стихов Бронка, который я приносил в больницу. Он был теперь окружен некой аурой; на полях, помимо кофейных пятен, виднелись мои неразборчивые карандашные студенческие пометки и подражательные строки – мелкие памятки, оставшиеся от прежнего меня, влюбленного в несуществующую дочь супружеской четы, которой я в конце концов вручил этот томик как некое приношение; и сейчас все эти дали, подлинные и мнимые, смотрели на меня из поэзии Бронка, отраженные в ней, точно в немыслимом зеркале. Я удалил затем:
Не знаю, знаю ли я, как надлежит читать присланное Вами стихотворение. Дело в том, что я легко становлюсь в тупик. Вспоминаю, как Сид Корман[98] печатал меня в журнале «Ориджин», о котором Вы пишете как об источнике вдохновения для Вас. Ну так вот: всякий раз, когда я видел журнал, мне думалось: кто, черт возьми, эти люди и о чем, объясните мне бога ради, они тут пишут? Исключение составлял, может быть, один Крили. Другие авторы журнала присылали мне свои сборники, сопровождая их теплыми письмами, но меня эти сборники оставляли совершенно равнодушным, о чем я откровенно сообщал присылавшим, видя в этом тогда суровую необходимость. Я реагировал на то, что низводит поэзию до уровня всех прочих видов деятельности: на кумовство, на взаимную лесть, на неискренние похвалы стихам друг друга. Не следует – нет, невозможно чисто практически – ожидать от одного поэта, чтобы ему искренне нравились произведения другого поэта, – по крайней мере, если речь идет о современниках. Даже когда мы думаем, что пишем друг другу, мы не пишем друг для друга, так что непонимание – судя по всему, неизбежность. Мы, поэты, как сказал бы Оппен[99], – не современники друг другу и тем более не современники нашим читателям. В этом смысле «публика» права, считая стихотворство анахронизмом. И это одна из причин того, что я никогда не мог взяться за издание журнала.