Что у Кэлвина серьезные внутренние непорядки, я почувствовал, как только его увидел; он сидел на полу в коридоре, прислонясь спиной к запертой двери моего кабинета, на коленях у него лежала открытая книга, но взгляд был пуст и устремлен в противоположную стену, в наушниках что-то играло; впрочем, само по себе все это не было таким уж необычным для учащегося. Когда я поздоровался с ним и двинулся к двери, чтобы ее отпереть, его реакция была странной: и замедленной, и бурной, словно ему всякий раз приходилось напоминать себе о необходимости отзываться на внешние раздражители, но затем следовала суматошная вспышка.
Когда я наконец нашел нужный ключ и открыл дверь, меня неожиданно встретил порыв сквозняка, подхвативший со стола несколько бумаг. Большое окно, выходящее на лужайку, было открыто дюймов на десять – видимо, находилось в таком положении долгие месяцы; компьютер и письменный стол, однако, были сухие, и ничто, судя по всему, не пострадало. Стоя в дверях, я испытывал чувство, будто вхожу в кабинет умершего: слегка затхлый, несмотря на открытое окно, запах; лежащие в беспорядке бумаги; пластиковый стаканчик из кофейни «Старбакс», где когда-то был кофе глясе; пакетик с миндалем; открытый и оставленный на столе обложкой вверх томик Cantos Паунда. Казалось, некто вышел буквально на минутку и не вернулся: расслоение аорты, летальный исход. Я поднял упавшие бумаги, поспешно привел в порядок стол, включил компьютер и с облегчением услышал эппловский начальный аккорд фа-диез мажор, защищенный зарегистрированной торговой маркой.
Мой письменный стол был обращен к стене; я повернулся во вращающемся кресле, чтобы мы с Кэлвином сидели лицом друг к другу; хотя мы не раз располагались так и прежде, он продолжал смотреть то на экран, то на окно за моей спиной, смотреть таким пристальным неподвижным взором, что я невольно оглянулся: что он там такое увидел? Ровно ничего. Я спросил, как он поживает.
– Все хорошо. Все хорошо, – ответил он.
Я спросил, чем он занимается, как подвигается работа.
– Все чудесно, просто чудесно.
Он быстро качал правой ногой – такая привычка есть и у меня, но в нем это меня встревожило. Я заподозрил, что он подзаряжает себя амфетаминами, которыми я до сердечного диагноза тоже баловался – не очень часто, но и не очень редко.
– О’Брайена[100] читали?
– Дорогой мой, я читал все на свете. Читал и читал, ночей не спал.
Аддерол. Или, как ни парадоксально, в завязке от аддерола. Он положил в рот жвачку и предложил другую мне, я взял.
– Какого вы мнения о «Метрополии»?
Этот сборник О’Брайена я предложил ему прочесть и оценить.
– Замечали, как эти стихи паутину ткут, как они паутину ткут на странице?
– Объясните, – сказал я. Характеристика была необычной, и мне от его слов стало неуютно.
– Они куда угодно могут двигаться, в любом направлении, строчку можно прочесть на тысячу ладов, синтаксис меняется на ходу.
Это было верно, о стихах такое часто можно сказать, и по отношению к длинному стихотворению в прозе О’Брайена, которое дало название сборнику, это было верно в особенности. Мне стало легче: он высказался по делу, а то я испугался было, что мы с ним пребываем в разных вселенных. Я сделал кое-какие замечания о форме «Метрополии», которые могли, я считал, быть ему полезны, и он, наклонив голову над линованным блокнотом, вел записи. Но, когда я замолчал, он продолжал писать.
– Стихотворения в прозе – сердцевина того, что вы пишете, и не побудило ли вас прочтение «Метрополии» бросить свежий взгляд на свои вещи? Например, в том плане, что можно в стратегических целях постоянно нарушать строение фраз.