— Я Альберт Эйнштейн, — посчитал нужным всё же представиться я.
— Знаю. Номер семь тысяч пятьсот сорок один.
— Откуда вы это знаете?
Мною овладело удивление, я не ждал такой осведомлённости. А старик вместо ответа ухмыльнулся и сделал приглашающий жест. Кляня себя за безрассудство, мне пришлось переступить порог дома номер двадцать шесть.
Гостиная была ничем не примечательна. Она оказалась совсем крошечной, и в ней стояли только дозволенные вещи, причём самых скучных из приемлемых расцветок. Моему взгляду не на чем было здесь задержаться, но долго находиться в этом помещении мне не довелось. Старик повёл меня куда‑то вглубь дома.
— Эм-м, я впервые вижу человека вашего возраста, — желая нарушить давящую тишину, сказал я. — Вам, наверное, довелось на хорошей работе трудиться, и вы много экономили, раз дожили до своих лет.
— Нет, — ненадолго посмотрел на меня старик с усмешкой. — Я был сотрудником столовой и уж точно экономить на себе не желал.
— Но… но как тогда? — для меня было тяжело сформулировать вопрос так, чтобы он звучал корректно, но моё бормотание старика развеселило. Он хохотнул:
— Ха, всё возможно, когда ты уже не часть системы.
— Как это не часть системы? — мне не впервые доводилось слышать это словосочетание, но я никак не мог понять, что именно под ним подразумевается. Ведь без системы жить было нельзя. Как иначе работать, получать ежедневные единицы лимита, жить?
— Сам узнаешь.
С этими словами старик остановился у внешне ничем непримечательной стены и что-то негромко шепнул, поднеся руку ко рту. Я не расслышал что, меня куда как больше занимало, откуда на запястье этого старика могут быть столь красивые часы. Мне жуть как захотелось такие же. А затем я вздрогнул, так как стеновая панель отъехала в сторону.
— Это лифт, заходи.
Я сделал неуверенный шаг вперёд. Лифт меня немного напугал, так как внутри его кабины было слишком роскошно: золотого цвета перила, паркетный пол, а стены сплошь огромные зеркала. До этого мне не доводилось ничего такого видеть.
— Не бойся, этот лифт полностью безопасен.
— А вы? — уставился я на старика. — Разве вы не войдёте?
— Позже, сынок. Сперва мне нужно удостовериться, что ты не приведёшь за собой в Рай кого-либо ненужного.
— Рай? Там будет действительно Рай? — уставился я на зеркальный потолок, но увидел лишь себя и свою перепуганную рожу.
— Да, Рай. Но я зову его Домом Свободы.
С этими словами старик нажал на кнопку спуска. Створки тут начали закрываться, а я стиснул зубы и аж до боли вцепился пальцами в перила. Мне было страшно ещё и от того, что я ошибся — лифт поехал не наверх, а вниз. И о, каким же долгим был этот спуск! Он занял столько времени, что я всерьёз обеспокоился. Мне уже стало чудиться, будто из этого лифта я никогда не выйду, но тут кабина замерла. Затем что-то звенькнуло, и створки начали открываться.
«Нет!» — мысленно закричал я, и от страха зажмурил глаза.
Мне было понятно — чтобы я сейчас ни увидел, а моей прошлой жизни пришёл конец. Действительно ли передо мной окажется Дом Свободы или же это хитроумная ловушка службы порядка, итог был бы почти один и тот же. Альберт Эйнштейн семь тысяч пятьсот сорок один прекратил бы своё существование.
Наверное, я бы стоял с закрытыми глазами долго. Очень долго, но тут до моего слуха донеслось чарующее пение — такое, какое я слышал только на исторических записях. Курс старшей школы включал в себя историю искусств и музыки в том числе, и, хотя в классе мы должны были выражать своё неодобрение тратой ресурсов на эстетику, я на всю жизнь пронёс в себе очарование пением.
Не знаю, как это описать словами. Я не слышал ни музыки, ни песен более десяти лет, а тут… Это было неожиданно настолько, что я сперва открыл от удивления рот, а затем и веки. Пение не прекратилось. А зрение, хотя вновь вернулось ко мне, лишало пола под ногами. Честное слово, я смотрел по сторонам, делал вперёд шаг за шагом, но никак не мог поверить в то, что слышу и вижу. Вокруг меня была богатая обстановка старой эпохи — резные кресла, расшитые гобелены, картины в позолоченных рамах, на столиках стояли декоративные статуэтки, а под моими ногами оказался самый настоящий ковёр!
— Это… это чудо, — прошептал я, когда встал на колени и погладил мягкий густой ворс ковра руками. Мне тут же хотелось смеяться, как ребёнку. Я стал свидетелем того, чего просто не могло быть, а потому я сначала тихо, а там и достаточно громко рассмеялся. Вот только мой смех заглушал пение, а потому я испуганно прикрыл рот ладонью и вновь встал на ноги. Затем я прислушался, постарался понять, откуда доносятся божественно прекрасные звуки.