Сотрудники оживились, только один немножко смутился:
- Совестно как-то... уж больно бездарен!
Но другие отстояли позицию.
- Никто же и не говорит, что он талантлив, но какую бы человек ни делал ерунду, раз он ее делает в продолжение двадцати пяти лет, - он имеет полное право требовать от близких людей поздравления. Словом, я все беру на себя.
Для юбилея Антона Омнибусова наняли залу в кухмистерской, разослали билеты - по три рубля с вином, пустили заметку в газетах, сочинили десять экспромтов и только накануне спохватились, что не дали знать о торжестве самому юбиляру. Отрядили сотрудника. Тот вернулся в полном отчаянии. Антона Омнибусова он застал в состоянии нетрезвом и до такой степени гордом, что ни о каком юбилее он и слышать не хотел.
- А за одно это ваше намерение перед всеми меня болванить требую с вас четвертной билет за бесчестье, и благодарите Бога, что дешево отделались!
Все растерялись. Отрядили редакционного поэта Валентина Астартова для вразумления и убеждения. Дали на расходы сорок рублей, стали ждать и молиться.
Астартов вернулся с просветленным лицом и принес три рубля сдачи. Юбиляр, прослушав посвященные ему триолеты, протрезвился, выспался и пошел на все.
Теперь оставалось только уговорить его сходить в баню, остричь волосы, взять для него напрокат сюртук, разыскать братца, проживающего в Царском Селе, и привезти сына-гимназиста из Гатчины, потому что юбиляр, не окруженный родным семейством, не производит надлежаще умилительного впечатления.
Секретарь редакции был, положим, против семейства, но и то только потому, что уже приготовил экспромт, в котором восклицал:
"Взгляните, господа, на эту одинокую фигуру, похожую на дуб!"
Но что же делать, - всем не угодишь!
На другой день толпа друзей-читателей и почитателей в приятном возбуждении ожидала появления юбиляра. Беседа велась отдельными группами и все в самых теплых тонах.
- Интересно знать, - говорил почтенной наружности господин, очевидно, близко знавший юбиляра, - удалось ли его уговорить сходить в баню? Я даже по этому поводу с Михаилом Ильичом пари держал.
- А он кого же лечил? - спрашивала в другой группе молодая почитательница таланта.
- Он не лечил, а писал. Он писатель, - объясняли ей.
- Ну, вот! А Соня спорила, что будто мы на докторский юбилей едем!
- Этот самый Омнибусов, - с чувством говорил кто-то в третьей группе, - еще с девятьсот четвертого года мне три рубля за жилетку должен. Я на них шил. Может, сегодня отдадут.
Какой-то молодой человек, юркнувший на минутку в комнату, где был накрыт стол, сказал вполголоса своему приятелю:
- Свежая икра, действительно, есть. Стоит на краю, около ветчины. Прямо туда и пойдем, а то живо слопают.
Проходивший мимо бородач прислушался, улыбнулся загадочно и пошел шептаться с двумя репортерами и пришедшими с ними почитателями таланта.
- Идет! Идет! - закричал вдруг распорядитель, пробежал вдоль комнаты с исступленным лицом и, быстро повернувшись на каблуках лицом к двери, бешено зааплодировал.
Все поняли, что это - сигнал, и зааплодировали тоже.
В дверях показалась сконфуженная фигура юбиляра. Он криво улыбался, еще кривее кланялся, растерянно оглядывался и совсем не знал, что ему делать. Хотел было пожать руку стоявшему с краю секретарю редакции, но тот руки ему не подал, так как иначе ему нечем было бы хлопать.
- Браво! Браво! Браво!
- Боже мой! Да его узнать нельзя! - восклицал кто-то в заднем ряду. - Вот что значит человек вымылся!
Юбиляр продвинулся немножко вперед, и тогда показалась за ним другая, чрезвычайно похожая на него фигура, только очень маленького роста, но зато в таком длинном сюртуке, что карманы его приходились под коленками.
Так судьба, урезав человека в одном, вознаграждает его в другом.
По радостно осклабленному лицу фигуры все сразу догадались, что это и есть братец юбиляра.
За братца прятался гимназист со свежевыдранными ушами.
А публика все хлопала да хлопала, пока распорядитель не сорвался вдруг с места. Он подхватил юбиляра под руку и повел к столу.
Тогда публика хлынула к столу, давя друг друга, и все ломились к одному концу.
- Я говорил: опоздаете, - шипел кто-то. - Смотрите, уже пустая жестянка. Безобразие!
Наконец, уселись.
Сконфуженный юбиляр только что поднес ко рту первый бутерброд, придерживая на нем дрожащим пальцем кусочек селедки и думая только о том, чтобы не закапать чужой сюртук, как вдруг кто-то крикнул визгливым голосом, так громко и неестественно, что бутерброд, перевернувшись селедкой вниз, шлепнулся прямо на юбилярово колено:
Минуло четверть века,
Когда, исполнен сил,
Антон, ты человека
В себе вдруг пробудил!
Это начал свой тост редакционный поэт Валентин Астартов.
- Встаньте! Встаньте! - шепнул Омнибусову распорядитель.
Омнибусов встал и стоял, длинный и унылый, вытирая украдкой о скатерть селедочное пятно на своем сюртуке.
"Вот кончит, тогда подзакушу немножко, - подбодрял он себя".
Но не успел поэт опуститься на место и утереть свой влажный от вдохновения лоб, как вскочил сам распорядитель и полчаса подряд уверял всех, что юбиляр был честным человеком.
А юбиляр стоял и думал, оставят ему рыбы или так все и съедят.
Распорядителя сменил помощник редактора, смененный, в свою очередь, уже за жареной курицей, одним из почитателей таланта, вероятно, врачом, потому что он все время вместо "юбиляр" говорил "пациент".
Потом поднялась в конце стола какая-то темная и очень пьяная личность, которая вообразила почему-то, что присутствует на похоронах, и, глотая слезы, выкрикивала:
- Дор-рогой покойник! Научи нас загробной жизни! Мы пла-чем! Неужели тебе наплевать?!
Личность стали успокаивать, но за ее честь вступилась другая личность, а чей-то голос предложил вывести всю компанию "под ручки, да на мороз".
А юбиляр все стоял и слушал.
Курицу съели всю, как съели рыбу. На что теперь надеяться? На кусок сыра? Двадцать пять лет человек работал...
Он тяжело вздыхал, и только пролетевшая мимо вилка несколько развлекла его, задев слегка за ухо.