Так или иначе, вопрос, который волновал ее в судьбах рыцаря, разбойника, короля, звучит так: было ли их поражение предопределено изначально – обстоятельствами, в которые они оказались вовлечены – или же виновны в нем они сами, виновны в том, что поддались чувствам там, где положиться следовало на здравый смысл?
Насколько жизнь определяет рок, а насколько – воля самого человека? Томлейе было бы легче, сумей она обнаружить некую универсальную пропорцию того и другого, не столько соотношение цифр, сколько сам факт его наличия. Ведь даже если бы от рока зависело девять десятых человеческой участи, а человек определял свою судьбу лишь на одну десятую часть, уже и этого было бы достаточно, чтобы сказать: смотри, это не просто марионетка, страдающая в обстоятельствах, сформированных для страдания, это живое существо, что вопреки ограничениям стремится максимально полно сыграть свою роль в людской истории, так или иначе запечатлеться, лечь фрагментом мозаики во всеобщий узор.
Причаститься человечества, не кануть в забвение напрасно – вот что волнует леди Томлейю.
Ибо быть ей – значит быть женщиной, неспособной исполнить назначенное ей природой, проигравшей от рождения и без всякой борьбы. Что есть ее равнодушие ко времени, как не презрение к былой красоте, оставшейся невостребованной? Что есть ее расточительность, ненужные траты на кучера и ландо, как не презрение к деньгам, неспособным доставить радость?
И что есть для нее литература, как не средство навести мосты к людям, преодолеть стену, рожденную мнемопатией – проклятием знать ненужное и понимать невыносимое?
Герои таковы, каков писатель, наведший на них свою оптику. И даже если они проиграли, выбыли из истории, и все сделанное ими оказалось уничтожено – нет ли на свете силы, для которой их действия были бы не напрасны?
Хотя за масками своих героев Томлейя пыталась разглядеть начало, управлявшее их судьбами и приведшее, неведомой цели ради, к трагическому концу, даже наиболее проницательная критика отметила в романах лишь красоту и глубину этих масок. Читателям же, по большому счету, оказались интересны исключительно достижения мнемопатии, те грязные и не очень тайны, которые Томлейя сумела раскопать при помощи своего дара.
Подлинную задачу романов писательницы распознали немногие.
Кто-то из них прочел и роман о капитане Глефоде.
14. Послесловие. Закон любви
Память Глефода иссякает, и теперь дело за леди Томлейей: с высоты своего писательского опыта и знания человеческой природы она должна вычленить из его короткой и бессмысленной жизни нечто такое, что объясняет и проясняет ее краткость и бессмысленность. Поразмыслив над этим, леди Томлейя с удивлением понимает: как и все остальные ее книги, этот четвертый роман тоже будет о любви. Что ж, думает она, — по-видимому, есть в мире вещи, от которых нам не деться, как бы мы ни старались.
Подобно Зумму, рыцарю Терновой Дамы, запутавшемуся в сетях верности своему сюзерену и влечения к его жене, подобно разбойнику Бжумбару, которого страсть к знатной даме привела к гибели, и Гурабу Третьему, чья неспособность выбрать между любовницей и законной супругой едва не вызвала, в конце концов, гражданскую войну, всеми действиями Аарвана Глефода руководила слепая, бессмысленная, граничащая порой с безумием любовь. Гораздо большей трагичности в судьбу капитана добавляет тот факт, что в отличие от объектов любви Зумма, Бжумбара и Гураба отец капитана, маршал Аргост Глефод, судя по всему, был существом, любви не слишком-то и достойным. Настолько, насколько что-то можно сказать о еще живом человеке, леди Томлейя может назвать его жестоким, бесчувственным, черствым, озабоченным лишь собственной карьерой и собственным именем.
Возможно, это не вся правда о маршале — однако в той части, где она соприкасается с историей капитана, правда, по мнению Томлейи, именно такова.
Все свое безграничное влияние на сына маршал употребил на то, чтобы заставить его словом и делом соответствовать славному роду Глефодов — солдат, верных гурабской династии до последней капли крови. Когда же сын в совершенстве исполнил волю отца и сложил голову в битве за династию, к которой был равнодушен, Аргост Глефод не нашел для него похвального слова.