— Хоть осень прекрасна.
У Хорта никогда не было весны, Хорт никогда не видал лета, но осень он видит…
Что делать? Мир так устроен.
Кто-то жил и весной, и летом жил, а ему дано постичь счастье осени.
Пусть будет так…
По существу ему теперь все равно: сумма прекрасных дней осени известна.
Нож около горла, и веселые песни петь смысла не имеет.
А еще глупее — отчаиваться.
Смерть страшна дуракам и ростовщикам: тем и другим в момент приближения конца кажется, что они далеко еще не выполнили всего своего земного предназначения.
Суть в ином…
Он ли — Хорт не знал отлично: что жизнь и смерть — два равноценные явления, как его руки — правая и левая: одна не мыслится без другой.
Он ли — Хорт не помнил, что все эти годы жил, так сказать, бесплатным приложением к жизни по воле игривой судьбы или по воле Чукки…
Или Хорт забыл о веревке в кармане, с которой шел на кладбище удавиться?
О, ничуть. Нет, нет.
Суть в ином…
Жить остается еще две осени.
Значит — надо точно, разумно, толково, четко обдумать свой тот философский фейерверк, чье значение могли бы оправдать пришествие его, Хорта, на землю, хотя бы только в его предсмертных глазах умирающего не дурака.
Ведь Хорт — не только бухгалтер, привыкший подводить итоги и балансы, но и человек, кого довольно своеобразно отметила судьба, хотя и поздно, и поставила в положение настоятельной необходимости дать полный и ясный отчет об израсходованной жизни.
Перед кем?
Это не так уж важно.
Важнее — что действительно имеется высокое чувство жизненной отчетности.
— Ну, пусть, — думал из скромности Хорт, — перед своим сознанием, перед своими семью друзьями, наконец — перед всеми, кому будет интересно или просто забавно узнать кое-что об его судьбе.
Ведь не зря же ему, когда-то бедному, больному, несчастному, всеми обиженному Хорту — был послан вдруг этот гениальный сдвиг, чьи пути развернули в душе его неслыханную легенду.
И надо было достойно оценить это счастье, и надо разобраться в выводах…
Однако Хорт был достаточно умен и отнюдь не собирался разрешать мировые проблемы жизни или отвечать на разные проклятые вопросы, он только, как отмеченный, избранный счастливец хотел определить, выявить кой-какие пункты его жизненного опыта, чтобы хоть приблизительно разгадать смысл своего существования, своего ничтожного личного явления в мир.
Хорт читал философов, разных великих и малых мыслителей, больших писателей.
Хорт научился у них мыслить и рассуждать, научился отыскивать ценные умозаключения, научился синтезировать идеи.
Но все это вместе взятое, в общей сумме шло мимо его жизни, как небесные планеты…
Величественно, но мимо.
Исключения составляли только теории экономического материализма: здесь все близко касалось и волновало его.
Все остальные теории — идеалистические, мистические, религиозные, были всегда далеки от Хорта и напоминали ему облака…
Облака — иногда изумительные по форме и красоте, иногда скучные и дождливые, иногда пугающие грозой, иногда спокойные и высокие, иногда декоративно-окрашенные, иногда изображающие фигуры богов и животных, иногда уводящие к созерцанию и даже указывающие пути, как это было однажды, но облака — всегда облака и только.
Идеалистические мечтания, — увлечения и блаженства нетрезвого ума…
Хорт же был трезв и непреложно связан с землей.
Особенно теперь, когда дожить осталось так мало — еще две осени.
— И это так совершенно прекрасно, — гордо решил Хорт, — что мне точно известен день моей смерти. Это венец вершины моего счастья!
16. Встреча с бурой медведицей
Костер, разведенный на самом берегу у моторной лодки, весело и уютно потрескивал, подогревая кофейник.
Завтрак кончался.
Пахло рябчиками, кофе и дымом.
Диана замерла в позе сфинкса и наблюдала за жующими, ожидая очереди.
Тонкая струя собачьей слюны свидетельствовала о собачьем аппетите.
Рэй-Шуа, закурив, говорил:
— Чорт возьми, я совершенный дикарь, да. Сейчас — дивное утро золотой осени. Ваши глаза, Чукка и Хорт, устремлены на превосходную панораму красочной яркости и линий рельефа. Или вы мечтаете об охоте? Все равно: вы разглядываете местность и это справедливо. Но я поймал себя на том, что даже и в солнечное утро я готов без конца смотреть на огонь в костре. Это ли не наследственная дикость? Да еще какая! Ого-го! Часами бессмысленно смотреть на огонь, почти не о чем не думая всерьез, и при этом испытывать большое удовольствие могут только дикари, как я. Понимаю — смотреть на костер ночью — тогда это неописуемое блаженство — но сейчас, в это редчайшее из утр, сейчас смотреть в костер — это нелепо, глупо. Чорт возьми, однако меня тянет смотреть, и я смотрю: будто с несказанным наслаждением возвращаюсь к радостям первобытных предков. Вообще — здесь воскресают вновь какие-то забытые инстинкты, а охота моментами на меня действует так сильно, что я весь превращаюсь в зверюгу и даже, кажется, оскаливаю зубы и урчу, не сознавая, не помня себя. А вчера видел сон, будто в рукопашную схватился с каким-то зверем и руками разодрал ему челюсти.