Рядом было припарковано несколько машин, в основном иномарки. Никита ошибся: «Аль-Магриб» открывался не в двенадцать, а в десять часов. Сотрудники розыска уже ждали Колосова в машине на углу. Оба были молодые, неопытные. Проку от таких немного, одна видимость. Оба сразу с ястребиным интересом воззрились на лиловый синяк под глазом у начальника. Колосов надел темные очки.
— Так лучше? — спросил он, здороваясь. — Значит, задача ваша проста: один остается в машине, фиксирует обстановку снаружи, второй идет со мной внутрь. Я беседую, вы молчите, остаетесь у входа и наблюдаете обстановку. Это наше первое поверхностное знакомство с местом. Территория не наша, а московская, так что ведем себя тихо и корректно.
Вошли, спустились по крутым ступеням и попади в маленький вестибюль, где не было ни охранников, ни вышибал, а сидел седенький старичок-швейцар за дубовой стойкой и с увлечением читал «Московский комсомолец».
— Прошу, проходите, добро пожаловать. — Увидев первых посетителей, он встал, заулыбался. В гардеробе на вешалке не было ни одной вещи. Летом, как известно, швейцары не раздевают посетителей, а просто сторожат вход и получают чаевые за красивые глаза.
Швейцар распахнул перед Колосовым еще одну скрипучую дубовую дверь, и Никита вошел в зал, оставив своего молодого коллегу на входе объясняться и предъявлять удостоверение. •
Обеденный зал был пуст — так показалось Никите вначале. Он удивленно оглянулся и…
Он ждал чего, угодно — вплоть до логова людоедов-отравителей, но «Аль-Магриб» просто поразил его с первого взгляда. Никита вынужден был признать, что более уютного и славного места он не встречал. Хорошее ли настроение было в том виновато, мысли о Кате или аромат свежего крепкого кофе, но Никита был просто очарован!
Ресторанчик не был похож ни на те прокуренные прокисшие пивные подвалы, ни на позолочено-купеческий «Яр» со всем его новорусским наворотом. Ресторанчик был совершенно особенным местом и одновременно сразу же что-то властно напомнил Никите — что-то очень-очень знакомое… Любимое… Никита оглянулся еще раз — в памяти всплыли кадры из старого детского фильма про джинна, жившего в лампе, найденной юным пионером в Москве-реке.
В зале было сумрачно — ставни полуприкрыты, верхний свет притушен, горела только подсветка у стен. В стенах виднелись глубокие уютные ниши. Штукатурка была расписана нежными акварельными красками, создавалась иллюзия, будто ты смотришь из окна, и в дымке розовых облаков открывается вид на город. — на стрельчатые высокие минареты и купола мечетей, крыши дворцов и висячие сады. Там, где роспись кончалась, начиналась облицовка из мавританских бело-синих изразцов. Ими был отделан и маленький фонтан-чаша в центре зала. Вода журчала, убаюкивала, и — Никита ушам своим не поверил — ворковали голуби. Он взглянул верх: под потолком напротив окон висели просторные клетки. А в них пара белых голубей с красными клювами и мохнаты-. ми лапками и четыре канарейки.
Столиков в зале было немного. И все словно колченогие — вытесанные из массивного дерева, грубоватые, но ужасно уютные. И стулья были тоже им под стать — увесистые, с высокими резными спинками и полированными подлокотниками. В нишах-«окнах» стояли маленькие пузатые диваны, затянутые полосатым синим, зеленым, оранжевым, золотистым шелком. Пол покрывали лохматые вишнево-синие мавританские коврики, перед диванами стояли низкие резные восточные столики. Еще вдоль стен громоздились какие-то пузатые несуразные лари — потемневшие от времени, чуть ли не источенные жучком. А на них — медная, ярко начищенная посуда: блюда, вазы, чайники, кофейники.
Сводчатая арка вела в соседний зал — поменьше. Там были те же неуклюжие столики, а еще огромная печь во всю стену и открытый очаг. Перед печью — аккуратная поленница дров, кованый мангал, наполненный углем. И еще какие-то медные тазы на стенах, оказавшиеся не чем иным, как старинными щитами восточной стражи. Еще узкий глиняный кувшин на подставке — Никита был готов поклясться, он сам видел этот старый английский фильм в детстве, — именно из такого кувшина пил на экране багдадский вор.
Пахло кофе и яблоками. И еще чем-то неуловимым — и сладко-сдобным тестом, свежим хлебом и, кажется, розами, хотя их нигде не было видно — ни в цветочных горшках, ни в вазах.
Никита подумал: если есть на свете воплощенная идиллия, то вот она, перед ним. Ему вспомнилась Аврора на приеме у шефа — ее звенящие, переливающиеся фальшивыми искорками браслетики, цепочки, брелочки, колечки. Он посмотрел на клетку с воркующими голубями и…
— Какие люди! Вчера мы к вам, а сегодня уже и вы к нам. Так и знал, что люди в черном нас навестят, но чтоб так скоро, так оперативно…
Ресторан в этот час был пуст. Но все же один посетитель уже имелся: на диване в угловой нише за столиком. Колосов узнал этого громогласного типа: вчера он приезжал вместе с Авророй. Фамилия его была Симонов. В кабинете у шефа они и словечком не перекинулись, а сейчас этот Симонов трубил, точно мамонт в период весеннего гона.
Симонов тяжело приподнялся с дивана, протягивая Колосову мускулистую длань для рукопожатия, но внезапно потерял равновесие и снова плюхнулся на шелковые подушки. Он был пьян. И тут из другого зала послышался громкий женский голос-контральто, отчитывавший кого-то с нескрываемым раздражением:
— Рано ябедничать явился, дражайший. Десять только. Для доносов рановато.
— Как вы интересно все оборачиваете, Марья Захаровна, — ябедничаю! Я вам докладываю, как обстоят дела, и категорически заявляю: «Гайин аль гхальми» из меню надо срочно убрать. Поляков испортил к чертям маринад, а вы меня же еще и упрекаете, что я ябедничаю! — Голос, возражавший женскому, был мужской молодой баритон, тоже ужасно раздраженный.
— Ну так сделай что-нибудь, исправь! Уксус, что ли, добавь туда винный…
— Добавить винного уксуса! — с отчаянием возопил мужской голос, — Марья Захаровна, вы меня иногда просто изумляете. Добавить в маринад для «Гайин аль гхальми», — мужской голос произнес эту абракадабру с почти религиозным благоговением, — винного уксуса, это же… Это же… Нет, вот нож, лучше убейте меня сразу, но чтобы предлагать мне, профессионалу, добавить уксуса… Это только вы с вашим любимчиком Поляковым можете додуматься!
— Ты его, Левка, не кусай! И не лягай, — повысила голос Марья Захаровна, — надо же, манеру какую взял.
Я Полякова двадцать пять лет знаю, ты тогда под стол ещё пешком ходил. А он в таких ресторанах работал, что тебе, мальчишке, и не снилось. Его толму эчмиадзинскую Политбюро ело и нахваливало, а когда шах к нам приезжал, его в Кремль брали, завтрак дипломатический готовить. Ну, а сейчас что же… Его пожалеть надо, а не лягать по каждому вздорному пустяку.
— Ничего себе пустяк! Вам что же, Марья Захаровна, ради своего любимчика и на репутацию ресторана наплевать, и на убытки наплевать? Это же ваши убытки — испорченный маринад, — не мои!
— Что ж, когда повар влюблен, борщ всегда пересолен, — донесся до Колосова ответ Марьи Захаровны. И через мгновение она вошла в зал, бросив на ходу через плечо: — Ты молодой, ты мастер, вот и покажи себя, Лева, в полном блеске, исправь. А доносы эти свои утренние прекрати. Я этого терпеть не могу.
Марье Захаровне на вид было лет сорок пять. Колосов увидел стремительную, как комета, и круглую, как матрешка, женщину — статную и полную. Темные густые ее волосы были стрижены в форме каре, и длинная челка то и дело падала, закрывая половину лица. Лицо было круглым, холеным, улыбчивым и ясным. У Марьи Захаровны был яркий крупный рот, ей удивительно шла темно-бордовая перламутровая помада от Шанель, которая почти никому не идет, кроме стилизованных портретов великой Коко. Глаза Марьи Захаровны были узкие, с монгольским разрезом, они словно выглядывали черными искорками из щелочек за пухлыми, матово-напудренными щеками. Ее облик дополняли полные покатые плечи, широкие бедра, тяжелая грудь и вместе с тем крохотные изящные ручки с крашенными бордовым лаком длинными ноготками и удивительно маленькие — размер, наверное, 34, на взгляд Колосова — ступни, которым впору был бы даже Золушкин башмачок.