— Ну-ну, продолжай! Теперь скажи еще, что не просила тебя рожать, и я так тебя тресну, что своих не узнаешь! Каша у тебя в голове несусветная, но ты хоть старайся думать, вместо того чтобы отвечать мне пошлыми готовыми фразами. Слушать тошно, еще омлет есть не смогу. Что касается ботинок, то про них я еще не упоминал. Но упомяну.
— Догадываюсь.
— Но не про твои.
— И это знаю, мой бедный Стефанчик в деревянных башмачках! И про тетрадочку знаю, где с одного конца задания по польскому, а с другого по математике. А посередке? Что ты делал с середкой?
— Из середки я вырывал страницы, делал кораблики и пускал в водосточных канавах, — ответил Стефан так спокойно, что у Людки мурашки по спине побежали — вдруг и впрямь треснет?
Чтобы скрыть смущение, она стала надевать халат. Ей было ужасно неловко. Ведь на самом деле она вовсе так не думала, и огрызнулась просто потому, что все это она уже сто раз слышала от других. Но она не права, надо исправить дело и признать ошибку.
— Прости, пожалуйста, Стефан.
— Ничего, — брат взял ее за локоть, — я тебя понимаю. Но подумай вот о чем: чтобы понять тебя, я должен войти в твой мир, для меня совсем непривычный, а это требует от меня известных усилий. Так почему бы и тебе не сделать усилия, чтобы понять меня? Я не говорил с тобой об этом раньше, все ждал, когда ты немного повзрослеешь. Отвечай, повзрослела ты или нет, черт тебя дери!
— Повзрослела, о мой галантный кавалер!
— Я начал с того, что по-настоящему ты этого никогда не поймешь, — да ведь никто от тебя этого и не требует, никто тебя ни в чем не винит. Но кое-что знать тебе все-таки надо, чтобы хоть отчасти понять других людей.
— Ну ладно уж, ладно.
— Наши родители немолоды и очень устали.
— Да, отец последнее время действительно… но я делаю по дому что только могу, хоть иной раз и неохота. Зато уж ты последнее время доставил им массу острых ощущений! «Внучек»! Ох, если б ты слышал!
— Верно, но это тот случай, когда иначе нельзя. Единственный случай, когда не считаются даже с родителями. Здесь каждый должен решать за себя. Ну ладно, черт возьми, продолжим. Итак, твое бренное существование началось в мире уже сравнительно благоустроенном.
— Я бы этого не сказала.
— Сейчас стукну! Между прочим, профессия учителя — последняя героическая профессия наших дней. Иметь дело с сорока вот такими балбесами — осатанеть можно! Космический полет в сравнение с этим — детские игрушки!
— Знаешь, вообще я человек тихий и покладистый. Это ты меня заводишь. Я про себя часто не соглашаюсь с другими, но не спорю, чтоб зря нервы не трепать.
— Замолчи, прыщавая, а то мы так и не сдвинемся с мертвой точки. Каждая твоя реплика требует или банального рукоприкладства, или развернутой отповеди. Сейчас, например, надо было бы сказать тебе, что не следует избегать спора, нечего беречь свои нервы, но я этого не скажу, потому что хочу поговорить с тобой о другом.
— И всего-то у меня два прыщика на лбу и один на щеке, так что попрошу без оскорблений. Сейчас я их прижгу салицилкой, и завтра даже следа не останется. Я так уже штук пятнадцать свела.
— Людик…
— Ладно. Больше не буду.
— Когда ты должна была родиться, мама очень радовалась.
— Пани Зюте она говорила как раз наоборот.
— Это вначале, дурочка. А потом она ужасно радовалась. Когда же этот достойный всяческого сожаления факт свершился и ты появилась на свет, мама расплакалась и сказала: «Ну вот, хоть один из моих детей не узнает, что такое голод и холод».
— То есть даже в сей радостный миг она подумала о своем любимом Стефанчике.
— Несчастная, нелюбимая крошка, бедная девочка со спичками! Да, она думала о своем любимом Стефанчике и о своей любимой Тересочке, потому что им она никогда не могла дать того, что дала тебе. Но в каком-то смысле мать дала Стефанчику и Тересочке нечто большее, хотя ей это и в голову не приходило. Она дала им картошку, много мешков картошки, а таскала она эту картошку на собственном горбу, обутая в башмаки, к которым подошва была привязана веревочкой, и однажды, когда бумажная веревочка размокла, мать потеряла подошву. А потом она долгие часы терла эту картошку обмороженными руками и продавала картофельную муку, чтобы купить Стефанчику и Тересочке сахарину и молока к оставшейся картошке.
— Когда это было и что такое сахарин?
— Когда Тереса только родились, и отца забрали в концлагерь. Что такое сахарин, ты можешь и не знать. Это такие таблетки, слаще, чем сахар, но потом от них во рту становится горько, как будто выпил полынной настойки. Если бы ты знала, какой раньше был наш отец! Помню, зимой — мы тогда жили у нашей дорогой тетушки — он выбегал на улицу голый до пояса, растирался снегом, шутил, острил, смеялся…
— Острил? Смеялся? Отец?
— А когда он вернулся из лагеря, весь распухший, убежденный, что уцелел единственно по воле господней, потому что в людей он уже не верил… Ну ладно… Сели мы обедать. Тереса забилась в угол и не хотела подойти к отцу, она его не помнила и боялась. Да и я не знал, что сказать. Сели мы обедать, а отец никак не может подцепить морковку вилкой, все наклоняется над тарелкой, и стал есть ложкой. Но потом он увидел, как я на него уставился, опять взял вилку, и тут морковь стала падать прямо на подбородок, на пиджак, на брюки. Отец встал из-за стола и заперся на целую неделю в комнате, впускал к себе только мать, она раз в день носила ему еду. А сам ходил. Целыми днями ходил по комнате, а я за стеной готов был голову себе расшибить о спинку железной кровати… Потом он начал работать, постепенно все налаживалось, мама тоже пошла на работу, а там и Стефанчик поступил в институт. Родители хотели вознаградить Стефанчика за военную картошку и делали для него больше, чем могли. Но Стефанчик всего этого уже не видел. Стефанчик рассудил так: я молод и имею право вкусить от радостей жизни. А что родители его тоже еще молоды и тоже имеют право на радости жизни, этого он не видел и не задумывался над этим. И вот наш Стефанчик, наш домашний идол, целый учебный год пробездельничал — что ему учеба, когда на свете столько других приятных занятий! А был он к тому времени уже здоровый, откормленный бычок, и одеваться он любил прилично, а Тереска талантливо пела «Жили-были свинки три», и надо было купить ей пианино. И вот мать носила, не снимая, свое единственное, еще довоенное, пальто и рассказывала, какой он замечательно ноский, этот довоенный бельгийский материал. Впрочем, на локтях он был не такой уж ноский, на локтях его вообще не было. Когда Стефанчик наконец все это заметил, он поклялся, что теперь он ими займется, теперь его черед. Однако родители постепенно выкарабкивались из нужды, и Стефанчик пришел к заключению, что, в общем-то, не горит. И вот уже пан архитектор шагает своим путем, он гордость семьи, он так блестяще защитил диплом, такой сын, на зависть соседкам, а там и невестка появилась, тоже архитектор… Словом, когда ты родилась, это было для отца с матерью великим счастьем, но я видел, как они устали, и решил заняться тобой. Ну чего ревешь, дурища? Теперь уже все хорошо. Родители счастливы, они вывели своих детей «в люди». Они даже не задумываются о том, что многое в жизни ушло для них безвозвратно и что лучшие свои годы они убили на своих чудо-деток. Им и в голову не приходит, что могло бы быть по-другому. Ты слышала когда-нибудь, чтоб отцу или матери что-то понадобилось? Если им приходится что-нибудь себе купить, они всегда сами перед собой оправдываются: «Ну, надо купить новое, а то старое совсем развалилось…» Это стало уже привычкой. Перестань реветь, я вовсе не хотел доводить тебя до слез. Просто тебе надо осознать некоторые вещи.
— Стефан… Если бы ты мне не сказал… я уже собиралась давить на них, чтоб купили эластичный купальник…