Кресты были уже отчетливо виды. Вон они, прямо перед глазами. А может быть, сколько шла от межи к дому, столько она и не спускала с них глаз.
— Так что же это будет, Осип?
Спросила растерянно, глухо, словно обреченная на что-то непоправимо плохое.
— Все будет хорошо, — успокоил он ее тогда, двинулся с места, подвел к крыльцу (окна с крестами исчезли слева), и первым ступил на доски, просевшие под его ногами.
Второй раз на чужой усадьбе ойкнула она, взойдя на крыльцо вслед за ним, и едва не упала, но Иосиф поддержал ее, сказал:
— Новое крыльцо слажу. Доски есть.
— Сладь.
Он, одной рукой поддерживая Теклю, другой решительно толкнул дверь в сени. Дверь тихо и широко распахнулась. И сразу же в сени, выдавливая тьму, влился блеклый лунный свет, на пол упали их вытянутые тени.
— Домом пахнет, — сказала она, переступив порог. — Помню этот запах. У нас дома, когда с родителями жила, тоже так пахло. Грибами, ягодами, хлебом. Домашним теплом веет.
Не ответил Иосиф, хлебом у него давно не пахло, не привозил, разве что ржаные сухари были в полотняном мешочке, висевшем на гвозде в сенях возле его лежака у стены. А вот грибы, ягоды были. Сушеные, в связках, тоже на стене на гвоздях, да в кадушках, здесь же, в сенях. А тепло — протапливал печь, иначе дом омертвеет.
— Полати у тебя тут,— сказала она, глядя на лежак.
— А как же, смастерил. И тебе смастерю. А пока на моем лежаке будешь спать. А я рядом, на половицы что брошу.
Полюбила Теклюшка это место, надежно спрятанное природой от чужого глаза. А тогда, осмотревшись, сказала: «Кабы свое, так лучшего и не надо. И дом, и печь, и постройки. И огородик можно посадить. И лес вокруг».
Говорила это она на следующий день, когда он, как и обещал, сорвал кресты с окон. Доски долго не поддавались, протяжно и отвратительно трещали, он едва не сломал топор, отрывая их, — гвозди длинными были, въелись в сосновые венцы. А когда сорвал, в дом через тусклые стекла, покрытые серой пылью, влился мутный свет, упал на почерневший пол, на темные стены, на давно не беленую печь у порога.
Текля все это время молча стояла в сенях у порога, словно боясь войти в дом. Когда же дом осветился, сказала сама себе: «Вот и ожил. Теперь здесь и жить можно...»
3
...Два года тому, когда Иосиф привез сюда Теклю, они проговорили всю ночь, сидя в сенях на лежаке. Когда зашли в сени, хотя здесь и был разлит лунный свет, Иосиф зажег свечу, поставил ее в жестянку из-под консервов на столике возле лежака. Подвел к нему Теклю, посадил, осторожно стянул сапоги с ее ног, развернул портянки. Глянул на раны на ногах, вздрогнул, чуть не закричал, сдержался, боль пронзила все тело: как же она могла ходить?!. Сдерживая дыхание, молча достал из-под лежака чистые портянки, подал ей. Теклюшка не взяла, дескать, пока не надо, пускай раны заживут. А до зимы язвы сойдут, подорожник еще не усох, будет прикладывать. Была бы здесь трава молодила и сало, сделала бы мазь и горя с ногами не знала бы.
— Сало есть, а такой травы не знаю, — заметил он.
— Женщина, которая в России подобрала меня, обессилевшую, в свой дом привела, согрела, накормила, а проще говоря, спасла, потом в дорогу такой мази дала. В котомке эта мазь была, с едой. Начальник поезда, который вез меня, забрал котомку.
Текля подвинулась, давая ему место рядом с собой. Иосиф сел, она положила голову ему на плечо. Он обнял ее. Ладонь обдало теплом. Тем давним, ее, Теклюшкиным, полузабытым им, сладко-хмельным, — легко закружилась голова. Не сдержался, с благодарностью и нежностью дрожащими губами молча прильнул к ее щеке.
— Как хорошо мне с тобой, — тихо сказала она. — Вечно бы так.
Сказала и умолкла, закрыла глаза. Он чувствовал, как горит ее щека, как горят его огрубевшие губы, тоже молчал, ни о чем не хотелось думать, кроме одного: они вместе.
У него было ощущение такого нежного родства с Теклюшкой, что, казалось, от рождения они были одним целым. Казалось, что когда-то вот так вместе пришли в этот мир, вместе прожили жизнь, вот только промелькнула она так быстро, что и не заметили в ней своей невыносимо длинной разлуки, всего того горестного, что было у них вместе и порознь.
Язычок пламени свечи горел ярко и еле заметно колебался. Иосифу вспомнилось, как трещали свечи в его доме, когда в наводнение зажигал их одну за другой. Трещали, а он не знал, что делать, куда броситься в такую адскую ночь. Тогда ему казалось, что по дому слоняются тени Марии и Стаса, от людей слышал, свечи трещат, значит, рядом не все чисто...