Потом думаю: а что власти? Перед ними вина одна: осудят и все на этом. Отбыл срок, вернулся домой, если там не сгинешь, — нет вины, искупил. А перед людьми вина вечная. Умрешь, а все равно не простят. Она как вопьется в людскую память, так ничем, никакой тюрьмой ее не вытравишь. Люди и должны меня судить своим судом. За то, что Стаса таким вырастил. Видел же, каким растет, но ничего не сделал, чтобы уберечь парня: дед, баба, Мария не давали. Им я подчинялся, мужчина, называется. За то, что...
— Не надо, Осип! — сказала Текля. — Как хорошо было, а ты опять — вина!
— Может, и не надо, но все же доскажу. Перед людьми виноват, они и осудили меня. Только как?.. Тем, что не приняли к себе? Больше они никак меня не наказали. Ну крикнул Михей Ефиму, чтобы тот закрыл передо мной двери в сарай, когда я к пригорку приплыл, где они спасались. Конечно, слышал Михей, как Ефим упрекал меня, дескать, приплыл, потому что страшно одному в наводнение. И больше ничего... И весь суд? А мне надобно знать, что я, если по совести, заслужил, какое мне должно быть наказание. А то присудили: прочь... Не наказание это.
— Пожалуй, и этого тебе хватило, — сказала Текля. — В ледяную воду тогда бросился, сгинуть мог...
— Но ведь не сгинул.
— Значит, вину свою преувеличиваешь. Если в чем и виноват, то есть же иной суд. Он один справедливый. От него не откупишься, его ничем не проведешь. Его никому не миновать. Ни богатым, ни бедным. Ни властелинам, ни нам с тобой. Есть же суд тот, Осипка?
— Чего не знаю, того не знаю. Может, и есть, — ответил он. — Но все-таки, может быть, тот, кто в том суде за мной наблюдает, нечто мое уж очень ужасное не увидел. А может, и пожалел меня, дал шанс подумать и самому себя осудить, поэтому и выплыл, остался жив.
— Слушаю я тебя и вижу, что ты сам себя и судишь, — сказала она. — Даже теперь. Мы только встретились, еще не наговорились, а ты уже... Не убивайся, Осипка. Зря все это. И себя не суди, и людей. А если, как ты говоришь, они тебя не судят, так не за что. И если бы даже и было за что, так прощали тебе. Значит, понимают все, что с тобой приключилось, люди просто так никому ничего не прощают. Страдалец ты. И они страдальцы. Страдали и страдаете, вроде вместе, а порознь. Вроде и сойтись хотите, а между вами какая-то пропасть: не сойтись, не докричаться.
Он будто понял, спросил:
— А ты?
— Была страдалицей, теперь нет. Я же с тобой. Нам теперь надо жить, а не страдать. И не надо ни на кого обижаться. И никакие суды тебе не нужны: ни от власти, ни от людей. Если бы ты кого уж очень интересовал, давно нашли бы: и власть, и люди. Не здесь, так в городе. Ты же раньше часто туда плавал.
А так живи, зачем, чтобы душа страдала? Она же не каменная, может и не вынести.
Иосиф слушал ее и не понимал, почему он вдруг начал такой разговор. Не ко времени. Но что-то качнулось в душе, вывернулось, и — прорвало, как ту дамбу. Вновь замолчал, теперь уже надолго. И Теклюшка молчала, пожалуй, что-то свое вспоминала, о чем-то своем думала. Затем, словно очнувшись, приподняла голову, пристально посмотрела на него и осторожно провела рукой по давно небритой щеке. Гладила молча, нежно. Рука ее дрожала, а он ощущал, как все тело наливается теплом, как никогда за многие годы, ему было хорошо и спокойно, глаза сами закрылись.
Она вздохнула, обняла его, прильнув щекой к его щеке, и тихо сказала:
— Выговориться тебе хотелось. Но не перед кем было. Взволновался.
— Откуда знаешь?
— Да по себе знаю. Поговорили, и будто гора с плеч. И у тебя, и у меня.
— Оно так, Теклюшка... Мы-то — с тобой. А как с ними?.. Говоришь, пропасть между нами. Одолеть бы. С тобой вместе. Так захотелось жить! А то ведь душа усыхала. Оживила ты меня. Теперь, Теклюшка, мы, как ты сказала, должны жить, а не страдать.
— Говоришь, оживила я тебя. А как ты меня оживил!.. — Она на мгновение задумалась, потом продолжала: — Видел, как в зной при дороге какой-нибудь цветок усыхает? Пылью его занесет, люди топчут-перетопчут, кажется, в нем уже нет ничего живого, но вдруг пройдет дождь и — ожил он, ожил. Так и я, как только тебя увидела, сразу и ожила: мой Осипка, мой! За мной пришел, мой спаситель!
— Удивительно, что узнала. Состарился. Лица нет, щетиной зарос. К земле гнусь.
— Как узнала. Появился — почувствовала: ты!.. А меня как ты узнал? Я уже так состарилась, что.
— Ты что?!. Какая была, такая и есть. Глаза твои. Тепло твое. Вся такая, как была. Тоже тебя почувствовал. Да я тебя с завязанными глазами узнал бы: моя Теклюшка.