Когда привозил Теклюшке обновки, укоряла: «Зачем так деньги транжирить?» Но по глазам видел, по улыбке, радуется покупкам. Особенно радовалась она цветастому легкому платку, который сразу же набросила на плечи и спросила шутя:
— Помолодела ли?
Улыбнулся, ответил:
— Ты у меня всегда молодая.
Улыбался, а на душе было тревожно: каждый поход в город — волнение, да еще какое! Плыл отсюда, волновался: а вдруг со мной что случится.
Возвращался из города — также тревожился: как там Текля...
Знал, боялась и она, провожая его к челну, успокаивала:
— Не волнуйся, Осипка, ничего со мной не случится. (Она всегда так его называла, когда-то придуманное Ефимом «Иосиф» ей никогда не нравилось — чужое.) Я вот здесь затаюсь (показывала рукой на густую заросль можжевельника недалеко от родничка на меже между хутором и болотом) и буду тебя ждать. Надо плыть, ничего не поделаешь. Продашь все, так сразу назад, не задерживайся. Город есть город, чужой он нам с тобой, и люди там разные.
Соглашался, говорил:
— Я мигом. Ты уж себя смотри, Теклюшка, а за меня не бойся. Я осторожно, ни один бес за мной не уследит. А пока в доме побудь, ночь еще не сошла, холодно. А когда тепло станет, можешь и по меже походить.
— Перекрестись, — говорила она и, собрав три пальца вместе, творила над ним крест: — Боже, сохрани и помилуй раба твоего Осипа.
И он спешил и туда, и обратно. Как только начинал брезжить рассвет, выходил из дома, направляясь к болоту, к кладкам. В такое время если бы кто и хотел проследить за ним, когда шел по трясине по кладкам, не проследил бы: в двух шагах ничего не видно. А ему что, он и с закрытыми глазами пройдет здесь: это его болото, и кладки его.
Плыть в город по течению, конечно, легко. Назад хуже. Каждый раз, плывя против течения, чувствовал, как убывают его силы. Боялся, что вскоре вообще не сможет грести против течения, не сможет отталкиваться шестом от дна. Боялся, но Теклюшке не говорил об этом, не хотел ее тревожить.
Возвращался из города всегда еще засветло. Прятал челн в тростнике в заводи, набрасывал на плечи мешок с покупками и как только мог спешил к ней. По плахам на болоте, кажется, шел тихо, сапогами не шлепал, а она еще издали слышала: он, ее Осип. Шаг у него осторожный, размеренный: туп, туп, туп... Кажется, и дыхание его слышала: тяжеловатое, сдержанное.
Когда Иосиф поднимался к родничку, выходила навстречу, спрашивала:
— Небось устал, Осипка?
— Да нет, — говорил он, снимая с плеч мешок и останавливаясь возле нее. И чуть отдышавшись: — Дай я тебя обниму, соскучился.
Она стыдливо щурилась — не молода, чтобы обниматься, но лицо подставляла. Он обнимал ее, прижимал к груди, огрубевшей рукой гладил по голове. Она молчала, не шевелилась, будто боялась вспугнуть ту кроткую нежность, которая наполняла его.
Ему казалось, что эта нежность исходит откуда-то издалека, наверное, из того времени, когда они были молодыми, когда еще ничто не предвещало той беды, которая их так надолго разлучила.
— Как же мне хорошо, — говорила она. — Век бы так с тобой стояла.
Это была поздняя нежность. Неутихающее эхо их далекой любви, вспыхнувшей много лет назад на сенокосе в Демковских болотах, когда вдруг встретились их глаза — все вокруг озарилось ярким дивным светом. Встревожило, взбудоражило души, и неизвестная им до той поры щемящая сладость чувств опьянила и его, и ее.
А было так: шел он солнечным утром, чтобы скосить лужок между зарослями лозняка, а навстречу ему она с кувшином в руках...
.У обоих вскружилась голова... И он, и она почувствовали одно: как же жили на свете, не зная этого чувства, которое когда-то люди назвали любовью...
Ни время, ни холода и метели, ни расстояние между ними в тысячи километров, ни долгая жизнь порознь, когда у каждого были свои горечи и беды, ни обиды не смогли погасить в их сердцах это пламя...
... И вот, когда он приплывал из города, она, услышав его шаги, выходила из можжевельника навстречу. Иосиф обнимал Теклюшку, и они долго стояли обнявшись, будто прислушиваясь — она к тому, что сейчас делается у него на душе, а он — к ней. Случалось, она могла пошатнуться, тогда он, поддерживая ее, говорил:
— Пойдем. Ноги твои.
— Что ноги?.. Мне так хорошо, просто голова кружится. А ноги уже зажили, отдохнули — здесь им негде было находиться — не болят.
Язвы на ее ногах действительно зажили. Она долго прикладывала к ним подорожник, затем, когда язвы зарубцевались, парила отваром из березовых почек. По усадьбе ходила в мягких лаптях. Осматривала усадьбу и все качала головой, дескать, сколько же лет пустует такая хорошая земля.