Мальчишкой тогда был Валик, но все его интересовало, всю бесхитростную дедову науку усваивал быстро и удивлялся, если кто из сверстников из Забродья с нею был не знаком: как так, мы же на реке живем, да и в леса ходим, а река и лес суровые, человека не балуют, случись с ним что. И объяснял, что нужно делать, если невзначай попадешь в беду.
А тогда, глядя, как Ефим рубит немецкую шинель, затем бросает в печь, Валик ничего не спрашивал, молча взял палку и ворошил сукно, чтобы скорее горело. Понимал, как опостылело деду Ефиму вражеское, ворошил и морщился, отворачивал нос, а когда сгорело, как взрослый, вздохнул с облегчением. Было это в сорок пятом.
Плыли, деревня все отдалялась и отдалялась, пока не исчезла за поворотом, когда река вошла в лес. Тогда Ефим подумал, что зря не предупредил Савелия, отправляясь в такой непростой и далекий путь, в Кошару. Савелий, как только узнает об этом, набросится на мужчин: дескать, зачем пустили старика в такой путь, пусть и с Валиком. Мало что может случиться в лесу на безлюдной реке. И как любил говорить Савелий, когда ему надо кого-то убедить в своем: «И вообще... »
Это «и вообще...» означало многое. И такое: вдруг старику станет плохо. Знали, в последнее время Ефим нередко хватался за сердце, морщился от боли, садился где-нибудь, ждал, пока отпустит.
Когда ему говорили, чаще всего женщины, что надо ехать в Забродье к фельдшеру, отмахивался: «Ничего страшного, износился, случается».
Женщины чуть ли не ссорились с ним: «Дядя, что ты себе думаешь». Опять отмахивался.
Однажды Савелий привез фельдшера, пожилую женщину, чтобы послушала старика. Ефим заупрямился, но та прикрикнула: «Что за отношение к своему здоровью? Если бы на фронте — вредительство, и под трибунал! А ну в дом! Я вас немедленно обследую».
Ефим думал, шутит: под трибунал!.. Но посмотрел на нее — лицо не то что строгое, а не по-женски суровое. Растерялся, не была бы военврач, не подчинился бы. Что она бывший военврач, все знали, Федоровна, так ее называли, жена председателя тамошнего колхоза фронтовика Жолнеровича. Их прислали из города восстанавливать разрушенное хозяйство. Знали, что шутить с ней не надо, отбреет так, что потом хоть не попадайся ей на глаза. Федоровны и муж побаивался. Знали также, что в медицине она разбирается, послушает больного, посмотрит, поставит диагноз, и если надо, отправит в районную больницу, а там скажут: «Если Федоровна определила, так и есть... »
Федоровна, прослушав тогда Ефима, велела: «Не волноваться, ничего тяжелого не поднимать, покой, из дома никуда не отлучаться». Словом, если следовать ее указанию — ложись, старик, и умирай. Дала ему каких-то таблеток, сказала, как принимать, пообещала договориться в районной больнице с очередью, чтобы определить туда Ефима: «Надо пройти курс стационарного лечения».
Уехала, а Ефим сам не свой: только ее не хватало на его голову. А здесь еще Катя: «Дядя, таблетку возьми!..» И так три раза в день. И вот чудеса — помогло, не знает теперь Ефим, где у него сердце, а раньше тряслось, будто хвост у зайца. Болит-не болит сердце, а как думал Ефим, Савелий, узнав, что он поплыл, всыплет мужикам: «Как же вы могли отпустить старика в такую дорогу, зная, что нельзя ему отлучаться из дома?!»
Ну и пусть! Переживут. А Ефим, как только вернется, скажет ему: «Зря ты на них, Савельюшка, зря. И даже ты меня не остановил бы! И какая может быть вина, если все хорошо? Вот и Иосифа привез. А ты говоришь... »
В том, что назад приплывут с Иосифом, Ефим не сомневался. И Савелию будет облегчение: он давно говорил, что было возбуждено дело — исчез человек на его участке. Да не исчез, нашелся! А ведь сколько людей исчезло, не вернулось с войны домой, пропало без вести, как его сыновья, — не счесть. Что его Никодим и Ваня «пропали без вести», Ефим давно знает — бумажка такая есть. Савелий ее долго утаивал: боялся, что скажет ему Ефим, когда все откроется... И что скажут Николай и Михей, да и другие сельчане?
Ефим понимает, что Савелий не имел никакого права скрывать от отца воинов такой документ. Знал, если это откроется начальству, участкового накажут. Может быть, даже исключат из партии, снимут с должности.
Давно знал. Каждый раз, встречаясь с ним, Савелий виновато, словно мальчишка, отводил глаза. Но Ефим не показывал вида, что знает о бумажке. Понимал и оправдывал Савелия: оберегает меня, хочет, чтобы я верил, что парни живы, хочет, чтобы я ждал их.
Не догадывался участковый милиционер Савелий Косманович о том, что Ефим все знает. Ничего ужасного здесь не было бы, если бы Савелий не втянул в это дело почтальонку Галю из Забродья, она обслуживала и Гуду. У Гали трое ребятишек. Если бы Ефим поднял шум, и ей не поздоровилось бы. Но Ефим молчал, понимая, что и Савелий, и Галина горе от него отводили. Был уверен, что они тоже не верили казенной бумажке.