Но как-то почтальонка не выдержала, призналась Ефиму. Было это вскоре после того, как домой, перед этим даже не написав письма, вернулся ее Фока, мужчина старше Савелия лет на десять. Говорили, что после освобождения Галя на него получила такое же извещение: «Пропал без вести». Видел Ефим Фоку. Изуродованное лицо, без ноги. (По слухам, Фока, раненый, попал в плен. Галя бумажке не верила, ждала, и вот он, муж долгожданный, отец ее детишек.)
Перед тем как Галя призналась Ефиму, что у Савелия есть казенная бумага на его имя, он приплыл в Забродье проведать старого друга Леонтия Кечика. Тот уже был очень слаб, через Савелия передал: «Хочу повидаться с Ефимом Михайловичем. Кликни его, да не медли. Наказ у меня к нему есть, как к другу. Мы же с ним с молодых годов знаемся. А когда я партизанил, Ефим связным нашим был».
— Знаю, Леонтий Киреевич, все знаю, — сказал тогда Савелий. — Только не надо спешить. — Василия дождись.
— Передай!..
Передал Савелий Ефиму просьбу Леонтия. Ефим сразу — в лодку да к нему, к Кечику. Приплыл, лодку вытянул из воды, вышел к улице, а навстречу Г аля с сумкой идет. Поздоровалась да прибавила шагу. И когда привозила почту в Гуду, Ефима избегала. Неспроста, думал Ефим, но прочь отгонял эту мысль: не так уж и близко знакомы, он старик, она молодая женщина, о чем говорить. Окликнул:
— Галь, что ты все избегаешь меня?
— Не избегаю, тороплюсь, дядя Ефим. Всю деревню оббежать надо, а у меня детишки, муж еще от ран не оклемался, хозяйство на мне.
— Ну, тогда поспешай!..
Нехорошо как-то стало внутри, кольнуло в сердце. Постоял с минуту, глядя, как удаляется Галя, да направился к Кечику: дом его рядом, у реки.
Тот встретил Ефима, лежа в постели, попытался улыбнуться, сказал, словно оправдываясь:
— Видишь, Ефим Михайлович, скрутило меня, извиняй, что лежа тебя приветствую.
— Ничего, Леонтий Киреевич, случается. Как скрутило, так и открутит.
Нагнулся к нему, обнялись. Не очень щедрые на слова, молча поняли друг друга: как там сыновья наши...
Долго говорили тогда Ефим и Леонтий. Дочка его, Верка, вместе с отцом была в партизанском отряде. После войны уехала учиться в Москву на поэта. Стихи сочиняла. До войны их даже в газете печатали. Говорил Леонтий Киреевич, Верка куда только можно писала, брата искала. Определенного ответа не получила. Но надежды не теряла, и отец не терял (жена его во время войны умерла).
— И мой живой, и твои живые, Ефим Михайлович. Умру, так ты и моего сына дождись, — говорил Леонтий. — Придет мой Василий, не застанет меня, поговори с ним. Скажи, что отец ждал. Расскажи ему, как у нас здесь в войну было. Пусть знает, что и мы не сидели сложа руки, как могли немца били. Да скажи, что ты помогал мне, что мы не взяли тебя к себе в лес потому, что нам свои люди в деревнях были нужны.
— Вместе дождемся и моих, и твоего, — отвечал Ефим.
Говорил и понимал, что прощается с ним старый друг. Неожиданно Леонтий спросил об Иосифе: когда-то не сторонились друг друга.
— О Кучинском слышно что или нет?
— Нет, как в воду канул.
— Явится — прочь не гони. Досталось ему. Мы следили за ним, по лесу ходил, как сын в гарнизон подался. Не иначе, как связи с нами Иосиф искал. Побоялись, мало ли что. А сейчас думаю — зря. Тяжело ему было одному. Человек он неплохой, ты не хуже меня это знаешь, дружили когда-то вы.
— Знать-то знаю, но каково...
Не ответил ему Леонтий Киреевич, наверное, подумал, что Ефим сам для себя должен решить, как с Иосифом быть, если тот вернется.
А уже после того, как Кечика похоронили, Ефим, направляясь к своей лодке, вновь встретил почтальонку. Только начал спускаться с улицы к реке по тропинке среди ивняка — Галя перед ним. И откуда только взялась? Не успел поздороваться, опешил: упала перед на колени, взметнула над головой руки, запричитала:
— А мой ты дяденька! А родненький! Нет мне покоя. Грех ношу. Савелию бумагу на твоих сыновей отдала. Никому не говори, еще посадят меня. А у меня же дети, трое, и Фока инвалид. И Савелию попадет, да еще как, он же милиционер.
— Но-но, — спохватился Ефим и склонился над ней. — Встань, дочка. Успокойся. Не надо, чтобы кто чужой это видел и слышал. Поймет, в чем дело, еще донесет куда. И ты молчи. Я сыновей жду. А бумага — ошибка.
Говорил вроде спокойно, а в груди — огонь.