Поднялась женщина, схватила за руку Ефима, хотела поцеловать ее, выдернул, обнял Галину за плечи, прижал к груди, как родную.
— Галинка, дочка, ты же не со зла. Хотела, чтобы мне легче было. И мне было легче, и сейчас легко: я же их жду. А как же? Вон и Фока твой пришел. А бумага...
Махнул рукой, повел женщину к реке. У лодки остановились, подождал, пока она успокоится, пока высохнут ее слезы, опять попробовал успокоить:
— Говорю тебе, Галинка, не бойся. Даже если бы кто и раньше допрашивал меня, клещами слова не вытянул бы. А теперь иди к семье, небось, ребятишки мамку ждут, и муж в окошко глаза проглядел.
Пошла. Смотрел Ефим ей вслед и думал: как же она страдала, пока не призналась ему. Ужасно, когда кто-то хочет кому добра, а потом сам страдает.
А через несколько дней в Гуду приплыл Савелий. Пристал к пригорку. Ефим лодку Иосифа осматривал — вынесли ее из сарая мужчины. Поздоровался, топчется рядом, порывается что-то сказать, но не решается.
— Савелий, давно вижу, ты со мной словно сам не свой.
— Почему, Ефим Михайлович?
— Наверное, бумага на Ваню и Никодима тебе карман прожигает.
Смутился Савелий, заморгал, вздохнул.
— Брось, — продолжал Ефим, — знаю. И не виню тебя. Правильно ты сделал. Пусть она у тебя и будет, бумага эта. Придут парни, вдруг к тому времени умру, тогда им отдашь ее. Скажешь, отец ждал.
Отвернулся от старика бывший воин Савелий Косманович, долго молчал. Молчал и Ефим. Наконец не выдержал Савелий, подошел к старику, обнял:
— Прости, отец. Хотелось как лучше... А что бумага?! Живые они.
Ефим осторожно высвободился из его объятий:
— Вот что скажу тебе, дорогой ты мой Савелий Аркадьевич. Очень дорога мне твоя вера. Без нее я, может быть, давно б уже крылья опустил. Иногда кажется, что падаю, нет больше мочи терпеть, а ты не даешь, верой своей подымаешь. И не только ты, мужчины верят, что вернутся мои сыновья. И Катя с Надей верят.
— Говорил же, след их есть!— воскликнул Савелий. — Почти уверен, что Ваня, Никодим и Василий, сын Леонтия Киреевича, однажды ночевали на Страже. Говорила мне хозяйка, что в начале войны трое солдатиков, выходя из окружения, у нее были. Старуха и сейчас там живет. Я заезжаю к ней, когда в район еду или из района, проведываю, одна живет она. Трое ее сыновей в городе, и две дочки там, не часто к матери приезжают. Работой заняты, но мать к себе зовут. Не хочет ехать, говорит, человек мой здесь похоронен, куда я.
Так вот, зайду к ней, посидим, поговорим. Сказывала, похоже, что те парни из наших мест были. Слышала, говорили, родители их где-то недалеко от Стражи живут. Переночевали, собрала она им то-се, и пошли они на фронт.
Как она их описывает, думаю, двое — это Иван и Никодим. Темноволосые, как ты. Говорила, эти двое признались, что братья. А третий их товарищ. Имен парней не помнит. Кажется, одного называли Василием. Хотя точно сказать не может, за войну у нее много людей перебывало, много имен слышала, память уже не та, путается. А Василия запомнила: нос, говорит, пипкой. Он это, дядя Ефим, он. Я же помню, у Василия был перебитый нос. Сестричка Верка перебила заслонкой от печи. Малые были, играли, она заслонкой той почему-то крутила над головой, а он и подлез.
— Да, точно, у Василия нос пипкой.
— Вот только не понимаю, почему парни не пришли домой, если так близко были.
— А я тебе скажу почему: не могли Иван и Никодим меня ослушаться, Савельюшка, — сказал тогда Ефим. — Я запретил, когда провожал их на фронт, говорил, что без победы дороги домой нет. А третий, если это Василий был, один не мог прийти: что отцу сказал бы? Говоришь, из окружения выходили. Могло быть. Хотя что-то не очень сходится, их же везли в поезде на какие-то то ли сборы, то ли на учебу. Не на фронт, от фронта, так?
— Могли и не довезти. Всякое на войне случалось. Так что будем и ждать, и искать.
— Будем. Только дай мне, Савелий, на день-два бумагу. Я в район съезжу, в военкомат схожу или еще куда надо. Скажу, чтобы не вздумали пенсию, если она мне положена, за сыновей насчитывать. Живые парни, живые.
Дал тогда ему Савка бумагу. Ефим даже не развернул ее, дрожащими руками положил в карман. В район он съездил. Оказалось, не один он такой: какая-то старуха отказалась от пенсии за погибшего сына, и даже не объяснила почему.
Не спрашивал военком у Ефима, почему и он так сделал. Сказал, если отец так решил, надо написать бумагу, что от пенсии отказывается. Признался Ефим, что букв не знает. За него написали. Расписаться попросили — признался, что не умеет. Раньше вместо росписи крестик ставил. Теперь так нельзя, как это — поставить крест на сыновей... Тогда какая-то девушка взяла ручку, обмакнула перо в чернильницу, затем, зажав тонкое древко в неуклюжей руке Ефима и положив на нее свою, вывела, вернее, вместе вывели несколько букв. Прочитала: «Боровец».