— Деда, — Валик глянул на старика, тихо сидевшего на носу лодки, — кажется, дорожка на Стражу.
— Туда, Валик, туда, — тяжело вздохнул старик. — Но видишь, как заросла. А была же хорошая дорога, телеге места хватало. Хаживал я по ней, было. Она за Стражей сливается с нашей дорогой в райцентр. Могло быть, что мои парни и по этой тропке шли, и по той дороге.
— Это как? — удивился Валик.
Старик неопределенно пожал плечами. А Валик подумал, могло и так быть. Говорил же Савелий, что однажды в начале войны какие-то солдаты, трое их было, ночевали на хуторе. И якобы были они откуда-то из этих мест. Знали солдаты дороги, знали, что ведут они к Страже...
...Нет, не ошибся старик, не ошибся и Валик. Именно по этой дороге Никодим, Иван и Василий шли на хутор. А по той, проходящей возле него, переночевав в доме лесника на хуторе, двинулись на восток. Шли к фронту, не зная, где он, кроме одного: где-то на востоке. Шли второй раз за последнее время, а если конкретно, за неделю или чуть более, — счет дням уже терялся. Первый раз шли с большой толпой мужчин и парней из двух соседних, родных деревень, расположенных по разным берегам реки Дубосны. Шли, вроде особенно и не боясь того, что могло ожидать их на войне, так как не представляли ее такой, какой увидели, когда на эшелон налетели немецкие самолеты. Сейчас же шли, преодолевая страх, зная, может случиться так, что домой им уже никогда не вернуться. Но шли...
И была сейчас эта дорога таинственная и непредсказуемая, особенно когда за поворотом скрылась Стража, когда вошли в густой лес, который жил своей привычной жизнью. Кажется, в нем так же, как и в их лесах, поют птицы. Кажется, так же ветер шумит в деревьях. И солнце, кажется, светит так же, как над их лесами. Но вот только пыль дорожная какая-то горькая, и воздух уж очень горячий, хотя еще до полудня далеко.
Было видно, что по этой дороге в последнее время никто не ходил и не ездил. Следы тех, кто шел здесь на войну чуть более недели назад, затянулись песком, а трава вдоль дороги, изрядно примятая тогда, сейчас выпрямилась. И там, где колея спускалась в лужи, тоже не было никакого свежего следа. Они встречались часто, были потянуты темной пыльцой, падающей с деревьев, а кое-где — и зеленой ряской.
Неживой казалась эта дорога. Когда парни шли на войну — шумной: толпа была большая. Шли мужики и парни, и даже шутили, известно, в большой компании всегда найдется тот, кто будет поднимать настроение и себе, и другим.
Тогда таким шутником был Игнатий Соперский, мужчина несколько старше парней, женат, отец двоих детей, мальчика и девочки, близнецов, родившихся года за три-четыре до войны.
И когда старшие мужчины, которые уже давно отслужили свое, как говорят, повидали и людей, и мир, были угрюмы и задумчивы, а девятнадцатидвадцатилетние — настороженные и напуганные (война, убить могут), так он говорил: «Не дрейфь! Да мы с немцем в два счета разберемся!»
Игнатий успел уже отслужить в мирное время. Удивительный он был человек — всегда веселый, никогда ни на что не жаловался, в меру снисходительный к тем, кто был моложе его. И когда бывалые отгоняли его от себя: «Отойди, не юродствуй, не мальчишка!» — парни были рады, с ним веселее.
Подошел он тогда к Василию и Никодиму с Иваном, парни шли последними в большой толпе, дернул Ивана за рукав:
— Что, соседи, портки мокрые?
И захохотал как-то нервно, наигранно. Посмотрели на него парни: губы у Игнатия искривлены, щеки дергаются, глаза стеклянные.
— Ты чего к ним цепляешься? — сказал кто-то из мужчин. — Небось, у самого портки к заднице прилипли, вот и кидаешься от страха туда-сюда.
Остыл Игнатий, будто студеной водой его окатили, не нашелся что ответить.
— А кто же не боится? — заметил Федор Жевлак, бригадир из Забродья. (Знали, Федор, как и несколько других мужчин, успел повоевать на финской. Так что ему война — не в новинку.) — И я боюсь. Только дурак не боится. А глупость до добра не доведет.
Зашумела толпа. Каждого будто по живому полоснули слова Федора. А он, уже обращаясь и к Василию, и к Ивану с Никодимом, и к Игнатию, и, пожалуй, ко всем, кто еще не знал, что такое война, и не изведал настоящего страха, сказал:
— Лучше теперь побояться, чем когда врага увидишь. Ты сейчас побойся, побойся, страх выдави из себя: пусть враг на твоей земле тебя боится. Пусть знает, что она под его ногами будет гореть, а не под твоими. Тогда и о страхе своем забудешь. Тогда и сила у тебя появится, и рассудительность, а без них никак нельзя. Тогда поймешь самое простое, но такое нужное: если не ты убьешь врага, то он убьет тебя. Так когда-то нас учили наши родители, они прошли еще ту германскую. А наших родителей этому учили их родители. Впрочем, это передается из поколения в поколение неизвестно с каких времен: сколько живут на земле люди, столько и бьются между собой, будто нет им другого занятия. — И уже обращаясь к Соперскому: — У тебя, Игнатий, как помню, двое малышей?