Размышляя так, Груздев понимал, что прежде всего будут допрашивать его: оставил роту, а если и не оставил, тогда почему так бездарно воевал, что оказался здесь, не вступив ни разу в бой с врагом. Понимал, что и у него могут «выбивать» признание в измене, и был готов к этому: выдержу — разберутся, отправят на передовую. А не выдержу — расстреляют.
Был уверен, что выстоят все до одного — тринадцать его солдат. Потом их проверят, направят на фронт, где они будут сражаться, как и подобает настоящим воинам. Даже представлял, как они будут вести себя в бою: никто не струсит.
За это время он сумел объединить своих подчиненных, не потерял ни одного, и иногда на привале думал о том, что не все они доживут до победы: и это еще одна суровая правда войны. Груздев знал, что часто для воина первый бой становится последним, и это тоже правда войны, как и та, главная: если ты не убьешь врага, то враг убьет тебя. Ты боец и должен это помнить.
Младший политрук Груздев был единственным сыном учителей — еще тех, дореволюционных времен, перед которыми люди снимали шапки.
Родители его жили в Бобруйске в своем домике на окраине города около реки. Он любил свой город, тесноватый, шумный, многоголосый, в котором на базаре можно было услышать белорусскую, русскую, еврейскую, цыганскую, польскую и еще неизвестно какую речь.
Он жил там, пока не призвали в армию. Уже во время службы его направили на учебу, стал кадровым военным. (Тогда считалось очень почетным звание офицера.) В армии его фамилию Груздик изменили на Груздев. Наверное, командиры посчитали, что этим самым превращают его из маленького человека в большого. (Тогда же поменяли фамилии и его товарищам: Дятлика на Дятлов, Кирильчика на Кириллов, Иванчика на Иванов.) Но став офицером, приезжая на побывку в свой город, встречаясь со школьными друзьями, он не назывался Груздевым: новая фамилия его тяготила.
Бобруйск ему всегда нравился. В армии он грустил по своим друзьям, парням и девчатам, которых звали Пети и Коли, Сары и Сайры, Янки и Янкели, Яковы и Язепы.
Он любил реку, луга и леса за городом. Любил крепость. Знал, что в свое время в ней служили декабристы, которые хотели арестовать царя Александра I, приехавшего туда, и потерпели поражение, читал: «.среди них не было единства».
С детства он хорошо усвоил, что «единство» помогает выжить. (Примеры были: когда на их улице у кого-то что-то случалось, на помощь приходили соседи, родители его друзей и его отца.) И сейчас, когда младший политрук Груздев вел красноармейцев к линии фронта, глядя на них, молча радовался, ощущая, что они едины: одно целое.
Да, он был военным, получил соответствующее образование, мечтал служить в Бобруйской крепости, но военнослужащий должен служить там, где приказано.
По натуре же Груздев военным не был. Так случилось. Подростком и юношей он писал стихи и прозу. Читал русскую и белорусскую литературу, мечтал, что когда-нибудь что-то напечатает. А пока никуда ничего не посылал, никому ничего не показывал: недостижимыми, великими казались ему те, кого печатали, а он — такой маленький со своими стишками и рассказами, подписанными фамилией Груздик.
Восхищался Горьким. Чувствовал, как писатель в каждом из своих «босяков» стремится увидеть человека.
Восхищался Купалой и Коласом: те, о ком они писали, казалось, жили рядом с ним, «босяки» — где-то далеко. Но и здесь, и там видел живых людей, таких, как сам.
Семьей он не обзавелся, как-то так получилось, что любимую девушку пока не встретил. Конечно, ему, как и каждому юноше, нравились девчата. Какое-то время заглядывался на Катю, сверстницу, дочку учителей, коллег родителей. Но та не обращала на него внимания.
Потом нравилась Рива, дочь сапожника Янкеля Морона. И ей он почему-то не нравился. Зато он нравился однокласснице Дануте, но она не нравилась ему.
Став военнослужащим, Груздев, занятый делами, о девушках будто забыл: занятия, учения, походы. А потом — боевые действия на финской.
Раньше, да и позже, он видел, и не однажды, как некоторые люди, казалось бы, даже в самых простых жизненных ситуациях теряли в себе человеческое. Они любыми путями рвались к должностям: наговаривали на сослуживцев начальству, присваивали чужое, и вообще, делали много чего плохого другим, чтобы только себе было хорошо.