– Ты можешь вложить меч в ножны, – повторил он.
– Мальчик будет жить! – прорычал я ему.
– Да, мой господин, – мягко произнес Виллибальд, – мальчик будет жить.
Гизела наблюдала за мной, и глаза ее ярко блестели, как в тот день, когда она обнимала своего брата, вернувшегося из рабства.
Хильда же наблюдала за Гизелой.
A что касается меня, то у меня все еще недоставало одной отрубленной головы.
Мы выступили на рассвете – армия, отправляющаяся на войну.
Люди Ульфа двигались в авангарде, потом шла толпа священников, несущих три драгоценных сундука аббата Эадреда, а за ними ехал Гутред на белой кобыле. Гизела шла рядом с братом, а я пешком двигался за ней, в то время как Хильда вела в поводу Витнера. Потом, заметив, что моя подруга устала, я настоял, чтобы она села в седло.
Хильда выглядела как монахиня. Она заплела в косы свои длинные золотистые волосы и обернула их вокруг головы, а поверх накинула светло-серый капюшон плаща. На шее у нее висел простой деревянный крест, и она все теребила его, пока ехала верхом.
– Они не дают тебе покоя? – спросил я.
– Кто?
– Священники. Отец Виллибальд и другие. Небось уговаривают тебя вернуться в монастырь?
– Мне не дает покоя Бог, – ответила Хильда.
Я поднял на нее глаза, и она улыбнулась, словно заверяя, что, несмотря на душевные терзания, не будет для меня обузой.
– Я молилась святому Кутберту, – сказала она.
– И он тебе ответил?
Хильда потеребила крест.
– Я просто молилась, – спокойно произнесла она, – и это еще только начало.
– Тебе не нравится быть свободной? – спросил я без обиняков.
– Я женщина. Как я могу быть свободной? – засмеялась Хильда.
Я ничего не ответил, и она улыбнулась мне.
– Мы, женщины, всегда подчиняемся, – сказала Хильда. – Богу, отцу, мужу. Так уж заведено на свете.
Она говорила без горечи, словно просто утверждала очевидное. И это было правдой. Она происходила из хорошей семьи, и если бы в детстве ее не отдали Церкви, то наверняка отдали бы мужчине. Такова уж женская доля. Правда, со временем я познакомился с женщиной, которая бросила вызов такой судьбе, но Хильда напоминала вола, который в праздничный день скучает по своему ярму.
– Теперь ты свободна, – сказал я.
– Нет, – ответила она. – Я завишу от тебя. – Она посмотрела на Гизелу, которая смеялась каким-то словам своего брата. – И ты хорошо заботишься обо мне, Утред, и не позоришь меня.
Хильда имела в виду, что я не унижаю ее, хотя вполне мог бы бросить и начать ухаживать за Гизелой. Заметив выражение моего лица, Хильда засмеялась.
– Во многих отношениях ты хороший христианин.
– Я?!
– Ты пытаешься поступать правильно, ведь так?
Хильда снова рассмеялась: наверняка вид у меня был ошарашенный.
– Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал, – сказала она.
– Если только это в моих силах, – осторожно ответил я.
– Поклянись, что не украдешь голову святого Освальда, чтобы у тебя стало восемь отрубленных голов.
Я засмеялся, почувствовав облегчение: обещание, которого Хильда от меня ждала, не имело отношения к Гизеле.
– Вообще-то, я подумывал об этом, – признался я.
– Знаю, что подумывал, но из этого ничего не выйдет. Освальд слишком стар. И Эадред будет убит горем.
– A что в этом плохого?
Хильда не обратила внимания на мои последние слова.
– Семи голов вполне достаточно, – настаивала она.
– Восемь было бы лучше.
– Нельзя же быть таким жадным, – заметила Хильда.
Семь голов были зашиты в мешок. Ситрик погрузил его на ослика, которого вел на веревке. Вокруг мешка жужжали мухи, и из него страшно воняло, поэтому Ситрик шел в одиночестве.
Мы были странной армией. Не считая священников, нас насчитывалось триста восемнадцать человек, причем с нами шли по крайней мере столько же женщин и детей и, как обычно, несколько десятков собак. Шестьдесят или семьдесят священников и монахов я охотно обменял бы на дополнительных лошадей и воинов. Откровенно говоря, я сомневался, что из трехсот восемнадцати человек хотя бы сотня стоила того, чтобы поставить ее в «стену щитов». Положа руку на сердце, мы были не армией, а настоящим сбродом.
Монахи распевали на ходу. Я полагал, что они поют на латыни, но не понимал ни единого слова. Они набросили на гроб святого Кутберта прекрасную зеленую ткань, вышитую крестами, и тем утром вороны обделали ткань. Сперва я принял это за дурное предзнаменование, но потом решил, что раз ворон – птица Одина, он просто выказывает свое неудовольствие мертвому христианину. Поэтому я поаплодировал шутке бога, заслужив тем самым злобные взгляды братьев Иды и Дженберта.