- Командир, горит левый двигатель, - докладывает радист И. Рябов.
- Вижу, но что будем делать?
- Надо садиться.
- Легко сказать садиться, а куда?..
Доложили об этом командиру эскадрильи, тот ответил:
"По возможности садитесь на пригодную площадку. Если сесть невозможно, покидайте самолет на парашютах".
Стараемся держаться железной дороги. Впереди показался город Ачинск. В 3-4-х километрах от города замечаю обширную прогалину молодого сосняка и завожу туда летчика.
- Перекрой пожарные краны и не забудь выключить зажигание перед посадкой, - напоминаю Ромахину.
- Краны уже перекрыты, - отвечает он.
Когда до земли оставалось метров 100, вижу, что сосняк на поляне не так уж и молод: стволы по 10-15 сантиметров, а высота 3-4 метра. Но деваться некуда. Еще мгновение - и самые высокие верхушки деревьев начинают царапать по днищу фюзеляжа. Наконец сплошной треск.
Очнулся я уже в больнице города Ачинска. Экипаж, за исключением стрелка-радиста И. Рябова, получил различные травмы и ушибы. Рябов и рассказал нам, что при посадке сначала отлетело хвостовое оперение, затем отвалилась левая плоскость, после чего самолет, пробуравив полосу метров 100, остановился.
На наше счастье, недалеко от места посадки работала бригада по вывозке леса. Они и помогли. Вытащили нас из кабин и на машине отправили в больницу. Потянулись длинные дни и ночи томительного безделья. Вставать нам не разрешали. Не пострадавший при аварии Рябов исполнял роль сиделки, уборщицы, официантки и еще многих других побочных обязанностей. Всех четверых нас поместили в одну палату. С нами летел техник самолета В. Зверев, получивший травму шейного позвонка. У нас с И. Ромахиным были повреждены ноги.
Однажды, когда мы уже могли передвигаться самостоятельно по комнате, Ваня Ромахин, самый, пожалуй, непоседливый из нас, завел такой разговор:
- Послушай, Рябчик (так иногда величали мы своего стрелка-радиста за его малый рост), можешь ты ради общего дела поговорить с сестрой хоть один раз не на любовную тему? Сделай одолжение, попроси ее, чтобы наши документы и обмундирование она выдала нам, а то мы здесь до конца войны можем проваляться.
Мысль всем понравилась (мы знали, что врачи раньше, чем через 15-20 дней, нас не выпишут).
- А за это нам... не того?.. - Рябов показал на шею.
- Не от фронта же мы бежим, а на фронт, - постарался я его успокоить.
План наш удался. Через два дня мы снова двигаемся в сторону фронта, правда, в десять раз медленнее, чем раньше. Поезд шел с частыми остановками, пропуская вперед эшелоны с боевой техникой и людьми.
Погода в июле в этих районах стояла необычайно жаркая. И нередко, выйдя из вагона прогуляться в своих меховых унтах, слышали за своей спиной чей-нибудь ребячий голос: "Смотри, смотри, дядьки, наверное, с неба спустились".
Занималось погожее летнее утро, поезд остановился на станции Челябинск, товарищи еще спят. Мысли уносят меня к событиям трехгодичной давности.
...Стояло такое же погожее утро августовского дня 1938 года.
Паровоз дал протяжный гудок, несколько раз фыркнул, выпустив под колеса облако белесого пара, и тронулся с места. Вскоре перрон опустел. Во внутреннем нагрудном кармане моего видавшего виды пиджака (ношеного-переношенного моим старшим братом Семеном) лежало направление в Челябинское военное авиационное училище летчиков-наблюдателей (так тогда именовалось училище, готовящее авиационных штурманов). Перед глазами промелькнуло окно моего купе и за стеклом - совсем белая борода деда - моего спутника по вагону. На прощание мы помахали друг другу руками. Я хорошо помню, когда я поздним вечером на станции Сюгинская (так тогда называлась станция Можга) сел в вагоне рядом с дедом. Он долго и подозрительно косил в мою сторону, переводя взгляд то на меня, то на мой ободранный с боков, фанерный чемодан. Лишь на другое утро, когда я на какой-то станции сбегал и принес для него кипятку, он разговорился. Узнав, что я еду поступать в военное авиационное училище, дед спросил:
- Летать, что ли, будешь?
- Собираюсь, если получится.
- А не страшно? Говорят, что каждый третий летчик разбивается.
- Кто это говорит?
- Так в народе гутарят.
Дед рассказал и про себя: что он живет в деревне, а сейчас вот едет в гости к сыну - командиру Красной Армии.
- Шпалу он носит у меня, - не без гордости заявил он.
И вот состав увез моего попутчика дальше, а мне предстояло добраться до училища. В таком большом городе, как Челябинск, я оказался впервые. Здесь все мне было в диковинку: и широкие, покрытые асфальтом улицы, и оживленные гудки автомашин в перемежку с трамвайным перезвоном. Особенно меня поразила масса людей, снующих (как мне тогда казалось) без дела в разных направлениях.
До авиационного городка я добрался в середине дня. Вокруг массивного П-образного здания размещалось несколько жилых домов и подсобных помещений.
В тот же день нас распределили по отделениям, отрядам. Сводили в баню и выдали солдатское обмундирование зеленого цвета - хлопчатобумажную гимнастерку и брюки, кирзовые сапоги, портянки, пилотку, ремень. Так началась моя солдатская жизнь. В первое время мы изучали уставы, занимались строевой и физической подготовкой.
Хорошо запомнился мне ритуал принятия военной присяги, так много значивший для юноши, вступающего в Красную Армию. Накануне нам выдали выходное обмундирование: зеленую суконную гимнастерку, синего цвета брюки и пилотку. Объявили порядок принятия присяги. Было это 22 февраля 1939 года.
- Курсант Евдокимов, для принятия военной присяги выйти из строя, объявляет командир роты.
- Есть, - отвечаю и выхожу из строя.
Когда я повернулся лицом к строю, мне вручили текст военной присяги: "...Я, гражданин Советского Союза, вступая в ряды Красной Армии, клянусь..."
Глухим от волнения голосом читаю я (хотя содержание военной присяги я накануне выучил наизусть). По окончании чтения, против своей фамилии ставлю свою подпись. С этого дня все требования воинских приказов, распоряжений, уставов в полной мере относятся ко мне, как к полноправному воину нашей славной Красной Армии.
Описанный порядок принятия военной присяги был введен впервые. До 1939 года воины приносили клятву на верность Родине коллективно в строю во время парада в день 1 Мая. После принятия военной присяги круг наших обязанностей расширился - нам доверили нести караульную службу.
В расписание занятий были включены такие дисциплины как самолетовождение, бомбометание, воздушная стрельба, метеорология, связь, материальная часть самолета, аэродинамика, авиационная картография, воздушное фотографирование, авиационная астрономия.
До мая мы изучили материальную часть, оборудование таких самолетов, как У-2, Р-5, ТБ-3, то есть тех самолетов, которыми располагало на этот период училище. Наконец, нам объявили: "Назавтра ознакомительные полеты на У-2". Волнуемся. Была команда: "Отбой", но что-то не спится, и не потому, что сомневаюсь в выполнении задания - оно было более, чем скромным - по требованию инструктора докладывать показания приборов и опознать в полете характерные ориентиры в районе аэродрома, а скорее всего из-за боязни плохого самочувствия в полете (о том, что многие начинающие летать курсанты первые полеты переносят плохо, мы не раз слышали от старшекурсников и преподавателей), результатом которого, как правило, было отчисление из училища.
Рядом с моей кроватью стояла кровать Синькова. Слышу, как под ним скрипит сетка. Поворачиваюсь в его сторону, и шепотом спрашиваю: "Не спишь?"
- А что?
- Волнуешься?
- Да брось ты, - успокаивает он меня, - не мы первые и не мы последние.
И, видимо, поняв, что меня волнует, добавил:
- Зря, что ли, мы занимаемся с тобой спортом. Все хорошо будет. Спи.
Утро в день полета выдалось тихое и ясное. После завтрака, надев летные комбинезоны и захватив-с собой шлемофоны и планшеты, заправленные картой и бортовыми журналами, мы двинулись на аэродром. Моя очередь лететь была за Н. Беловым. Вот самолет, на котором он летал, коснулся колесами земли, пробежал метров 200, развернулся на 180° и подрулил к месту старта. Подбегаю к самолету и жду, пока Н. Белов освободит кабину.