Представляя себя переложившему для этого шляпу в другую руку старшему О'Руркэ, Лукьянов отметил, что у гангстеров всегда существовала и существует своя внутренняя мода, очень консервативная, такая же, как и у господ из высшего света. И вот, спустя почти столетие после золотого века гангстеризма в Соединенных Штатах, перед Ипполитом стоял человек, как будто сошедший с кинолент эпохи Аль Капонэ или Мейера Ланского. Выглядел мистер О'Руркэ совершенно вне эпохи — так, как будто его последние полсотни лет продержали в холодильнике и на сегодня выпустили.
— Виктор мне сообщил в общих чертах, чего вы хотите, — сказал старший О'Руркэ, открывая дверь своего офиса и приглашая Лукьянова и сына войти за ним и в следующую минуту уже вдвигаясь за большой металлический стол, выкрашенный в утилитарную серую краску. На столе там и сям лежали папки, кипы бумаг, царил деловой беспорядок. В углу у окна помещался старенький компьютер с грязными кнопками и клавишами, еще дальше у бледно-зеленой стены (потолок был грязно-белый) — TV, видео и в беспорядке валялись кассеты и футляры от кассет.
О'Руркэ-старший чуть отгреб в стороны хаотическое скопление предметов на своем столе и продолжил:
— Казимир, мой старый приятель, сообщил, что, увы, у вас нет капусты заплатить за услуги, посему он попросил в виде исключения использовать вас в деле. Я обещал, но, честно говоря, я не совсем представляю себе, что вы можете для нас делать…
Виктор осуждающе посмотрел на Лукьянова, как бы укоряя его за то, что у него нет капусты, и за то, что Лукьянов не сообщил об этом ему — Виктору, а Виктор так к нему хорошо отнесся и даже снабдил его бутылкой виски, чтобы не было скучно ожидать О'Руркэ-старшего. Лукьянов опустил глаза.
— Я понимаю, что смотрюсь как старый кретин, который отнимает время у деловых людей, но… — Лукьянов помолчал. — У меня нет выхода. В моей ситуации может быть только два решения: сдаться властям и дать отправить себя на тот свет, с помощью ли героинового укола или в газовой камере, не имеет значения, или попытаться выжить. Я выбрал второе… — Лукьянов помолчал. — Как я могу быть вам полезен? Очень давно, но я участвовал в войне. Два года во Вьетнаме. Я попросился во Вьетнам сам. Я думаю, я умею убивать людей…
Младший О'Руркэ презрительно хмыкнул Он стоял, сунув руки в карманы, опершись задом о несколько таких же серых, как стол, файл-кабинетов. Старший О'Руркэ недовольно посмотрел на Виктора.
— Разумеется, все это было давно, — продолжал Лукьянов, — но мне кажется, что природа искусства уничтожения людей такая же, как и природа умения плавать: один раз научился, потом, даже если ты не плавал пару десятков лет, падаешь в воду и плывешь. Процесс подсознательный.
— Война во Вьетнаме закончилась сорок лет назад, — скептически процедил Виктор.
— Виктор, дай мужику сказать то, что он хочет. Через несколько лет ебаные бастарде придут за твоим папочкой. Не забывай, что мне стукнуло шестьдесят…
— Ты смеешься, пап… — Виктор удивленно посмотрел на отца. — Да они к нам и не сунутся…
— Никогда не теряй чувства реальности, сын мой, — строго сказал О'Руркэ-старший. — Они много сильнее нас. Они государство, у них власть, полиция, национальная гвардия. Ты забыл, что случилось с Каминским и его людьми? А ребята Морелли? Ты забыл, как их перестреляли всех в один вечер. Восемьдесят шесть человек… Bastards хотят, чтобы власть принадлежала только им — главной банде. Они не хотят делиться. Они завидуют ебаным русским… Они завидуют ебаным русским черной завистью, потому что у тех уже давным-давно власть принадлежит одной банде. Мы еще сильны, но мы на проигрывающей стороне. Я это вижу.
Черты усталости проступили на лице старшего О'Руркэ. Виктор молча закурил сигарету.
— Мы можем его попробовать. Я могу взять его на дело доктора, если ты хочешь…
— На дело доктора? Сколько у тебя людей?
— Пятеро.
— Возьми. Только, Вик, я тебя хорошо знаю, будь разумен, а? А теперь выйди, пожалуйста, покури, я хочу сказать мистеру Лукьянову пару слов с глазу на глаз.
Виктор пожал плечами, кивнул Лукьянову и вышел.
— Значит, шестьдесят пять? — произнес О'Руркэ, когда за Виктором закрылась дверь. — Как себя чувствуешь? — О'Руркэ внимательно и заботливо, как сельский доктор, смотрел на Ипполита.
— Самое глупое, что так же, как и в тридцать, может быть, реакции чуть замедленнее… Видите ли, с людьми моего типа жизнь обходится не так резко и сурово, как с большинством населения. Богемный образ существования, отсутствие семьи — все это лишило меня вех, по которым можно заметить течение жизни. К примеру, на ваших глазах вырос и стал взрослым мужчиной сын…
О'Руркэ кивнул.
— У меня этого способа отмечать время не было. Вначале были книги, я публиковал по договору с издательством две в год, потом, когда мне отказали в лицензии, и этот способ определять время исчез… То есть психологически я так и не поверил, что мне шестьдесят пять лет.
— Я много читал в свое время. — О'Руркэ стеснительно посмотрел на Лукьянова. — В тюрьме. В девятьсот восьмидесятом я загудел на семь лет. К счастью, в тюрьме, где я сидел, нам было позволено получать книги прямо из бук-стора, лишь бы только в них не было порнографии. «Плейбой-мэгэзин», заметьте, считался наказуемой контрабандой. Не думал, что доживу до того времени, когда даже «Плейбой» будет запрещен и на воле…
— Для нашего блага, мистер О'Руркэ, дабы похотливые мысли не возникали у самцов человеческих и порножурналы и фильмы не разрушали бы с таким трудом достигнутые семейным планированием успехи… Стимулянты категорически запрещены Демографическим министерством.
— Good old days,[18] — вздохнул О'Руркэ. — Когда я сам был юношей, Лукьянов, я смеялся над стариками, неустанно вздыхающими о старых добрых временах. Но если бы старики моей юности смогли дожить до сегодняшних дней, как бы они реагировали, мистер Лукьянов? Я думаю, тронулись бы и самые отважные. Как ты считаешь, писатель…
— Реакция стариков зависела бы от способа, каким вы представили бы их в сегодняшнюю действительность. Если сразу бросить человека, пролежавшего в темном холодильнике сорок лет, в сегодня — разумеется, его реакцией будут шок и ужас, но если вводить его постепенно, день за днем, то эффект рассасывается, исчезает. Старец, родившийся в девятьсот пятнадцатом году, если б ему дали дожить до ста лет, пришел бы к выводу, что две тысячи пятнадцатый год — логическое продолжение процесса, начавшегося еще во времена его юности.
Дункан О'Руркэ согласно кивнул и вздохнул шумно и длинно.
— Значит, у тебя нет семьи? — спросил он уже вполне деловым тоном, как бы переходя от эмоциональной части беседы к деловой.
— Никого. Один. Жил на углу Сто восьмой и Амстердам. Теперь, разумеется, мне туда уже никогда не попасть.
— Слушай меня внимательно. Обычно мы не берем к себе людей со стороны. Если берем, изучаем их годами. Люди — опасные животные. За свои шестьдесят пять лет жизни, я думаю, ты имел возможность не раз в этом убедиться. Для тебя я, Дункан О'Руркэ, делаю исключение. Мы тебя возьмем. Почему? Отчасти оттого, что ты — друг жирного Казимира, с которым я первый раз в своей жизни ограбил гамбургер-джойнт, в возрасте 12 лет. Большей же частью оттого, что я тебе сочувствую. Я, Дункан О'Руркэ, вошел в мою контору и увидел человеческое лицо, а не рожу раба. — Дункан О'Руркэ довольно захохотал. — Мы тебя возьмем и попробуем. Ты будешь делать, что тебе скажет этот крейзи — мой сын. Но имей в виду, скидки тебе на твой возраст не будет…
— Я и не прошу. Два часа в центре здоровья четыре раза в неделю вот уже много лет, я в хорошей форме.
— О'кей, — кивнул О'Руркэ. — Виктор оценит твою форму. Кроме всего прочего, мне интересно посмотреть, как ты сумеешь выпутаться из говеннейшей ситуации. Говенней не бывает. — О'Руркэ с любопытством посмотрел на Ипполита Лукьянова.
— Если бы у меня обнаружили рак или AIDS, дела мои были бы куда хуже, — сострил Лукьянов, ему не хотелось, чтобы старший О'Руркэ, младше его, Лукьянова, ему сочувствовал.