Бюзар выключил рубильник и подошел к окну. Пресс остановился, издав стон, похожий на испуганный крик птичьей стаи, спасающейся в зарослях камышей.
По своему спортивному опыту Бюзар знал, что глубокое дыхание успокаивает, помогает обрести контроль над собой. Он несколько раз глотнул свежего ночного воздуха, стараясь заполнить легкие. И тут же почувствовал, что на глазах у него навернулись слезы.
— Чокнутый, — громко обругал он себя.
С соседнего двора донесся шум мотора. Старик Морель ставил машину в гараж. Должно быть, Жюльетта Дусэ уже встретилась с Полем Морелем. Тем лучше, тем хуже для Поля Мореля. Бюзар подумал: хорошо бы иметь собственную машину, мощную, восьмицилиндровую, такую, как у старика Мореля. А в машине рядом с ним сидела бы Мари-Жанна. Бюзар с яростью прогнал мысль, что ему хочется иметь машину еще больше, чем быть все время с Мари-Жанной. Нет, он мечтает насладиться присутствием Мари-Жанны. По утрам им будут приносить кофе в постель, и они будут, лежа вдвоем, завтракать.
— Я хочу делать все, что мне нравится, — громко проговорил Бюзар.
Он с яростью отмел мысль, что часы, проведенные в снэк-баре, могут оказаться таким же потерянным временем, как и у пресса. Рассуждение, достойное отца и Шатияра. У них с годами мозги свернулись, как молоко. Бюзаром снова овладела тоска.
Он вышел из цеха, прошелся несколько раз мимо клумбы с бегониями, стараясь успокоить дыхание, поднимая и опуская руки при каждом вдохе и выдохе.
Пробило десять. А брессанца все еще нет. Ничего удивительного. Он упился, как принято в его деревне. Нельзя терять больше ни секунды: счетчик давно уже перестал крутиться. В конце концов, все это время мертвое: и секунды, потраченные на гимнастические упражнения перед клумбой с бегониями, и часы у пресса, но там он хоть приближает день, когда начнется жизнь. Бюзар поспешно вернулся в цех. Поднял, вынул, опустил, отсек, разъединил, сбросил, подождал; поднял, вынул, опустил, отсек…
Брессанец явился около полуночи. Глаза у него налились кровью, но походка была твердая. Он первым пришел на гонках в честь храмового праздника и получил приз — четыре тысячи франков. Он протянул Бюзару две бумажки по тысяче франков.
— Не надо, — отказался Бюзар. — Это твои деньги.
— У нас с тобой все общее.
— Нет, мы условились, что ты отработаешь те часы, которые я сегодня продежурил за тебя.
— Конечно, отработаю, но ты все равно должен взять эти деньги.
— Почему? Не вижу никаких оснований.
— Мы с тобой одна упряжка волов, — сказал брессанец.
Бюзар уже разъединил и сбросил, теперь он ждал, когда загорится глазок, Брессанец плечом отодвинул его и встал к прессу: поднял, вынул, опустил, отсек…
Бюзар ушел. Он направился было домой по авеню Жана Жореса. Но спать ему совершенно расхотелось, и он повернул в сторону кафе, где были танцы.
Все в то же первое воскресенье сентября, часов в десять вечера, я заехал в «Пти Тулон» к Серебряной Ноге выпить рюмочку. Мы иногда проводили вечер-другой со старым легионером, делясь воспоминаниями о своих путешествиях.
— Так вот хозяйка гостиницы «Орьенталь» в Бангкоке, голландка…
— Кому ты это говоришь!.. Это моя старая знакомая. Налей нам еще рому, выпьем за ее процветание.
После службы в легионе Серебряная Нога немало поколесил по свету в поисках места, где бы ему обосноваться. Но все деньги, которые ему удавалось скопить за год, то подгоняя дубинкой туземцев на каучуковых плантациях в Малайзии, то перевозя товары на грузовиках по тропинкам в верховьях Иравади, он в одну неделю спускал, пропивал в обществе наглых и равнодушных женщин. В конце концов он вернулся в свой родной город Бионну, где какой-то дальний родственник оставил ему в наследство небольшое бистро; и даже теперь, хотя ему было уже семьдесят лет, в его глазах иногда вспыхивал огонек ребяческой гордости королей притонов. Я хорошо представляю себе, как в годы своего расцвета, получив крупную сумму денег, он с независимым видом входил вечером в один из кабаков, пышно называемых «ночными заведениями», и внимательно оглядывал посетителей: здесь он решил «обосноваться» на ночь. Во время одной из драк, которую он затеял, как «настоящий мужчина», ему прострелили коленку; хирург сделал ему металлическую коленную чашечку, откуда и родилось его прозвище.
Итак, в тот вечер мы с Серебряной Ногой попивали ром, хвастаясь друг перед другом прошлыми похождениями.
Около одиннадцати пришел Поль Морель с Жюльеттой Дусэ и сели в уголок. Они переговаривались вполголоса. Я понял, что Морель в чем-то упрекает молодую женщину, а она развлекается, изводя его.