Начиная с массивных, стеклянных панелей, плавно раздвигавшихся навстречу гостям (по тем временам новшество!), ее строители предпочитали стальные конструкции, стекло, дерево, камень, для отделки фасада – керамику. Просторный высокий холл был обставлен низкими квадратными креслами черной кожи вперебивку с кофейными столиками – кофейная машина тоже была приметой времени.
Соответственно, и в номерах главной “роскошью” было окно во всю стену и прихожая, сплошь отделанная мореным деревом: внушительные встроенные шкафы с антресолями, солидная вешалка и зеркало. В убранстве комнаты – лишь самое необходимое: письменный стол с креслом, подставка для чемодана, двуспальное ложе (я вполне могла бы улечься и поперек постели, если бы сумела освободить одеяло, так прочно заправленное, что проще было подкопаться под него, чем им укрыться) и тумбочки по обеим сторонам монументальной постели. Даже торшеры, если память мне не изменяет, были на резных деревянных ногах под огромными абажурами: верхний свет не предполагался, потолки – по новой моде – были невысокие. Свет был глухо затенен повсюду: настольные лампы, ночники у постели – всё в низких абажурах. Подразумевалось, по-видимому, что днем “гость столицы” где-то ударно трудится, а гостиница – вроде комфортабельной спальни для заслуженного отдыха. Я, честно говоря, превыше всего ценила в “Беролине” ее ванно-туалетную культуру. В этом пункте различия двух систем – кап. и соц. – стирались и в силу вступала национальная традиция: “совмещенки” по обе стороны внутринемецкой границы были окей и блистали чистотой.
Мне приходилось уже высказывать предположение, что новая эра в России наступит, когда в обычай и в обиход войдет привычка спускать за собой воду в общественных туалетах. По этой привычке как раз и проходит невидимая “европейская” граница. Условная, конечно, – и при Гитлере немцы не отвыкли от гигиены, – но для России, говоря высоким штилем, – судьбинная. Свидетельство личной ответственности индивида и знак его уважения к социуму.
Но это a propos…
Как ранняя “шестидесятница”, “Беролина” была удобна и даже комфортабельна, но понятие “комфорт” было бы для ее авторов чересчур “буржуазно”. Так же точно была ей не по зубам эстетическая непримиримость, даже агрессия стиля революционного “авангарда”. Функциональность – да, но с поправкой на рабоче-крестьянское удобство.
Как ни странно (и тоже, конечно, по памяти), она производила впечатление бедности, но уже при достатке; или, скорее, достатка, так и не позабывшего о бедности.
Как постояльцу – любителю раритетов, моему воображению больше говорили развалины “Адлона” – останки стиля fin de siècle, с эхом ужаса недавней истории…
Коль скоро Михаил Ильич познакомился с “Беролиной” еще прежде, перед отъездом он снабдил нас некоторыми полезными ц.у. К примеру, насчет палочек, повешенных на шторы, чтобы их не хватать руками, – они-де имеют тенденцию ломаться. Я, правда, даже попытала эту систему дома; но М.И. был прав: пластмассовые палочки вели себя, как манерные барышни, и ломались почем зря.
Другое предупреждение было более существенно и касалось лифта. “Имейте в виду, лифты страшно медленные, и ждать их приходится очень долго”. И правда: как бы мы ни рассчитывали время заранее – ни торопились и ни спешили, ожидание лифта было вроде временно́го тромба: неизлечимо.
Однажды я с разбегу влетела в лифт и оказалась в обществе двух высоких красавцев-бедуинов в белоснежных бурнусах и тетки, росточком ненамного поболее моих ста пятидесяти пяти сантиметров, закутанной по макушку в палестинский платок. Как вдруг из-под платка выполз ус, и я с изумлением узнала в закутанной фигуре Ясира Арафата… Понятно, я рассказала Юрке о столь неожиданной встрече. “«Э!» – сказали мы с Петром Ивановичем…”
На мгновение нам приоткрылся один из “секретов” отеля в духе романов Ле Карре: политический. Лишь один, а сколько их было…
Тут стоит вспомнить еще об одной особенности “Беролины”. Обычно нас поселяли в номера в интервале от четвертого до девятого этажа. Ниже и выше была для нас terra incognita. На самом верху – на антисуеверном тринадцатом, куда я как-то поднялась – помещались сьюты. Понятно, что там обитали какие-то иностранные випы. Впрочем, по нашей тогдашней занятости, нас это не занимало.
Уже в другие времена, живя в Мюнхене и встречаясь порой при наездах в Берлин с братом моего умершего друга, режиссера Кони Вольфа, с Мишей (то бишь Маркусом) Вольфом (оба, кстати же, мои бывшие одношкольники по 110-й) – знаменитым “человеком без лица”, а в те поры генералом в отставке, вполне штатским, – я держала в уме, что как раз “Беролина” была для его разведки одним из удобных locus standi. Впрочем, ни о чем “секретном”, сверх опубликованного, Миша не распространялся, а я и не расспрашивала: всё равно in vain.