– Вы больны? – поинтересовалась Линева. Тот факт, что Смирнов несколько лет назад спал с ней, позволял ей говорить с менеджментом на равных.
– Криз, – отрезал Купер. – Едва жив.
– Пошли в кабинет, – сказал Смирнов. Войдя, плеснул всем коньяку.
– Цирк! – прошептал Купер. – Обвал на сорок шесть процентов. Я бы казнил аналитиков на площади.
– Да, это кризис! – сказал Смирнов и вышел в апартаменты при кабинете. Затошнило опять. Еле добежал до туалета.
– Погорел, бедняга! – произнес Гарри Купер.
– Да, – кивнул француз, – он влил последние деньги. Мне рассказала Natacha. Она ушла от него, нету больше смысла… Ты, Купер, по своим старым клиентам информацию распространил? Может, кто купит его по дешевке?
– С русскими больше никто не хочет, – отрезал Купер. – Покупают без разбора, а потом – пулю в лоб. Невозможно. На прошлой неделе сколько было случаев?
Француз почему-то улыбнулся, и крошечный его подбородок совсем ушел вниз, за кадык. Куперу показалось даже, что у него нет половины лица.
– Линять пора, – вздохнул Гарри. – Пойду я. И ты иди, выруби телефон, мой тебе совет.
Он вышел из кабинета и сел в лифт с красивыми бронзовыми дверями стиля ар-нуво, купленными Смирновым несколько лет назад на аукционе в Лондоне за бешеные деньги. В нем ехали начальник кадровой службы и его секретарша, для которой этот лифт был не по чину.
– Down, – скомандовал Купер лифту.
– Как “Стил”? – спросили кадровики почти хором.
– Пятьдесят девять, – ответил Купер.
Смирнов, вернувшись в кабинет, обнаружил его пустым. Стаканы, мокрый платок на столе, и никого. Да и слава богу. Пусть проваливают, пусть черти их сожрут, распухли здесь, разжирели, как черви, презентациями обложились. “Thank you for your attention!” Смайлики, а не мужики.
Он вышел на набережную и зашагал куда глаза глядят. Зелень, небо, река – утешающая формула, в такт шагам. Увидел вход в метро. Сколько он не был в метро – двадцать лет, двадцать пять? Он нащупал в кармане монету, подошел к окошку, протянул: “Один билет!” – “Молодой человек, – закричал ему в лицо динамик, – билет пятьдесят рублей!” “Пятьдесят?” – изумился Смирнов. Он помнил по пять копеек.
С собой у него был только кошелек с кредитками.
– А где здесь банкомат?
– На той стороне улицы, – ответили хором динамик и женщина в линялой зеленой ветровке, что стояла за ним и пахла потом.
Смирнов застонал.
– Вот, возьмите, – перед его носом возникла пятидесятирублевка.
Он повернул голову. Бледное лицо. Волосы, растрепанные ветром. Морщины у губ. Улыбка. Очки. Он взял, не поблагодарив от растерянности. Пошел к эскалатору, остановился, набрал маму.
– Мам, у тебя пенсия какая? Официальная, я имею в виду. Двенадцать тысяч?
Смирнов катался по Кольцевой и изо всех сил тужился вспомнить молодость. С усилием, с которым в детстве допиваешь горькое лекарство, под уговор: допей, мой хороший, и тебе легче станет. Но воспоминания не вылезали, никак не получалось преодолеть себя, всё было тошно: и эти пышнотелые станции с фигурами и мозаиками, и эти люди с наушниками, и объявления на стенах. Потом кто-то рявкнул на него, что хорошо бы женщине место уступить, и он нехотя поднялся, желая только одного – в морду дать. Мать только жалко, не переживет она. Ну, оставил я ей денег, но кто утешит ее?
Он вышел на “Парке культуры”. Зашел в кафе, полное молодняка. Какие они всё-таки уроды: пирожные жуют, в айфончики пишут. Ничего с такими не сделаешь, не построишь Днепрогэс. Заказал кофе.
– Не завтракается одному? – участливо пошутила официантка.
– Жена уехала, – виновато сказал он. – В командировку. Заплатил картой. Как долго осталось до ареста счетов?
Выходя, взял газету, развернул. “Спиридонов вышел из окна своего кабинета”. В соседней башне у Спиридонова два этажа. Значит, вышел с тридцать второго? Его чуть не сбил с ног студент с рюкзаком, волосатый, в очках, он входил в кафе, в ушах у него играла музыка, очки после дождя, зарядившего было, запотели. “Ты, идиот! – заорал студентик. – Растопырился!” “Странное слово”, – подумал он, но увидел, что это был вовсе не студент, а старик, запущенный, вонючий, в резиновом рваном плаще, и охранник уже выталкивал его прочь, слегка попинывая коленкой.
А если и правда с двадцатого этажа, прикинул Смирнов. Сколько секунд будешь лететь – три или четыре? Но если не сразу умрешь? Представил себе кровь, переливчатую слизь, хрипы, торчащую из бедра кость, брызнувшие мозги. Он шел по Комсомольскому, слушая свои шаги. Поставил свечку в церкви, помолился как умел, с удивлением увидел икону, кажется, Марию с младенцем, всю увешанную золотыми кольцами и браслетами, изумился, хотел было оставить ей свои часы, но осекся. У Христа было злое маленькое личико, и Смирнов прочел молитву еще и еще раз, стараясь успокоиться, опереться на нее, как на ходунки, но ничего не получалось, он шатался, подскальзывался, опрокидывался навзничь.