№ 51
Тот в моих глазах божеству подобен,
Тот — дерзну сказать — превосходит бога,
Кто сидит с тобой и спокойно смотрит,
Как ты смеешься;
Я же — горе мне! — я не в силах слышать
Этот сладкий смех: глохну и немею;
Стоит мне тебя, Лесбия, увидеть —
Разум теряю
И, ни жив ни мертв, чувствую, как пламя
Лижет мне гортань; ничего не слышу —
Так звенит в ушах; ничего не вижу —
Так бьется сердце.
До чего, Катулл, праздность-то доводит!
От нее весь вред, от нее все беды!
Знаешь, сколько царств и царей счастливых
Праздность сгубила?
№ 53
Заседание вышло презабавным:
Там мой Кальв выступал с блестящей речью
О Ватинии и его злодействах;
Вдруг из публики раздается голос:
«Ростом с хрен, а гляди, какой оратор!»
№ 56
Ты послушай, Катон, какая штука,
Так смешно, что смешней и быть не может!
Ты сейчас посмеешься над Катуллом —
Просто смех, до чего смешная штука!
Я застукал раба-мальчишку с девкой
И пристроился, в честь Дионы, третьим:
Он ее, я его, гуськом — умора!!!
№ 60
Не львица ли в ливийских скалах? — нет, / хуже! —
Не страшная ли родила тебя / Сцилла
С такой безжалостной душой и злым / сердцем,
Что ты мольбу о помощи в беде / можешь
Оставить без ответа, не моргнув / глазом!
№ 72
Ты говорила когда-то, что лишь о Катулле мечтаешь,
Даже Юпитер — и тот мил тебе меньше меня.
Как ты была дорога мне! — не так, как плебею подружка,
Но как родному отцу дороги дети его.
Лесбия, я прозрел. И пусть я горю все сильнее —
Знай, что с этих пор я презираю тебя.
Спросишь — как так? — отвечу: влюбленный в ответ на обиду
Не перестанет любить, но перестанет ценить.
№ 75
Лесбия, мой рассудок тобой окончательно сломлен
И доведен до того, что не способен теперь
Ни относиться к тебе хорошо — если станешь хорошей,
Ни перестать любить — что ты со мной ни твори.
№ 76
Если тому, кто о добрых делах своих вспоминает,
Радостно знать, что ему не в чем себя упрекнуть,
Что не запятнана совесть его нарушением клятвы,
Что не вводил он людей в богопротивный обман, —
Видно, Катулл, суждена тебе радость на долгие годы
В вознагражденье такой неблагодарной любви.
Ты себя вел безупречно. Все, что мог сделать, ты сделал;
Все, что мог сказать, ты безупречно сказал.
Все, что ты доверил душе недостойной, погибло…
Так почему ты никак не перестанешь страдать?
Вместо того, чтобы взять себя в руки и к жизни вернуться,
Ты против воли богов мучишься, как на кресте?
Трудно вдруг перестать любить, если любишь так долго.
Трудно, но надо: пойми, в этом спасенье твое,
Это твой долг пред собой, и этого нужно добиться.
Сбрось этот груз с души! Можешь, не можешь ли, — сбрось!
Боги! Если хоть раз вам случалось, над гибнущим сжалясь,
В самый отчаянный миг руку ему протянуть, —
В муки всмотритесь мои, и если чиста моя совесть —
Вырвите из меня этот проклятый недуг,
Что поселился в моей груди и убил в ней всю радость,
Словно параличом изнутри тело сковав.
Я уж давно не прошу, чтоб она меня вдруг полюбила
Или чтоб стала святой — где там! Молю об одном:
Об исцеленьи своем от этой мерзкой болезни.
Боги, спасите меня, сжальтесь, — ведь я заслужил!
№ 77
Руф, я верил тебе, я считал тебя другом — все даром!
Даром? О нет, цена слишком высокой была!
Ты меня предал; твое вероломство прожгло мне всю печень,
Ибо ты отнял все, что было дорого мне.
Как же бесславен конец нашей дружбы, казавшейся вечной;
Как же мучителен яд горестной жизни моей.
№ 84
Аррий всех веселил, говоря вместо «гения» — «хений»,
Вместо «героя» — «херой», вместо «герани» — «херань».
Сам он себя считал знатоком изысканной речи:
«Ты, — говорил он, — херой, ты у нас хений, браток!»
Я полагаю, что так и в семье у него говорили:
Бабка по матери, мать, вольноотпущенник-дед…
Словом, после того, как Аррий был в Сирию послан,
Для утомленных ушей отдых желанный настал,
Снова им стало легко, опасенья и страхи исчезли…
Вдруг долетела до нас страшная, черная весть:
Это случилось, едва он достиг Ионийского моря.
Греции больше нет. Хрецией стала она.