Свой дом Рихард начал строить еще до войны, с тех пор дело тянется — выгадываешь гроши на каждый гвоздь. А тут еще беда — восемнадцатилетний сын заболел тяжелым сухим плевритом, и врач запретил ему работать целый год...
— Ничего! Ничего! Выкрутимся как-нибудь, — говорит, улыбаясь, жена Хинрута, — главное — не терять веру в завтрашний день. Если будем хорошо бороться за свои права — значит, выиграем эту борьбу!
...Мы возвращаемся в Мариехамн под вечер. Одно за другим остаются позади разбросанные среди скал и лесов селения, где идет своим чередом будничная, суровая жизнь островитян, промышляющих сельским хозяйством, рыбной ловлей, лесным промыслом. У них свои обычаи, свои традиции. Вот над одинокой хижиной высится мачта, на ней сосновые метелки. Это значит, что здесь сыграли свадьбу. Но сосновые метелки разрешается снять только тогда, когда в семье родится ребенок. А вот другая мачта — наверху забавная фигурка моряка с флажками, а чуть пониже — ветряная мельничка и четыре модели парусников, обвитые гирляндами из цветной бумаги. Это — память о недавно отпразднованном ивановом дне.
Мачта стоит у здания деревенского клуба, построенного вскладчину по проекту здешнего крестьянина Ивара Нурдстрема. Это бывалый человек; он объехал чуть не весь свет, долго жил в Калифорнии. Пятидесятисемилетний Ивар, еще крепкий голубоглазый крестьянин в синем рабочем комбинезоне, встречает нас у ворот своей усадьбы. Он показывает нам свой крохотный рабочий кабинетик, в котором в часы, свободные от работы, занимается статистическими исследованиями и развлекается игрой на скрипке, свою маленькую мастерскую, где стоит небольшой токарный станок, сделанный самим Иваром, скотный двор... Потом мы сидим в доме Ивара под лирической надписью, вышитой крестиком на полотне: «Маленькое слово любви, сказанное каждый день, делает дом раем, а жизнь хорошей», и пьем густой черный кофе из маленьких фарфоровых чашечек.
Нурдстрем достает фотографии своих детей. Двое сыновей его сейчас живут в Америке; третий плавает на английском лайнере — недавно прислал письмо из Сингапура; четвертый — машинистом на пароходе Эриксона, плавает между Италией и портами Африки; пятый — машинистом на шведском теплоходе, который возит апельсины из Хайфы в Лондон. А сам Ивар свое давно отплавал и теперь посвятил себя сельскому хозяйству...
Я жадно приглядываюсь к этой чужой жизни, всматриваюсь в лицо прошедшего огонь, воду и медные трубы хозяина дома и смутно ощущаю, что не все, конечно, здесь так идиллично, как это пытается подсказать стихотворный куплет, вышитый крестиком на полотне. Мы узнали, к примеру, мимоходом, что у Ивара есть своя лесопилка, где работают трое батраков, и мельница, где работают еще двое... В голубых глазах его нет-нет да и вспыхнет огонек тревоги, когда он расспрашивает нас о том, какая судьба постигла кулачество во время коллективизации. Ивар сознает, что от дружбы с нами зависит сохранение мира на Аландах, и поэтому он был одним из первых зачинателей общества дружбы с Советским Союзом. И все-таки...
Гляжу на этого человека и думаю, какую огромную работу нам предстоит еще провести, чтобы убедить повсюду людей, сбитых с толку чужой пропагандой и просто несведущих, в том, что мы не собираемся ни нападать на них, ни навязывать им силой свой образ жизни. И тут к сердцу подкатывает теплая волна — вспоминается недавний разговор с советским консулом на Аландах, одним из тех настойчивых советских людей, которые повсюду, куда их ни пошли — хоть на полюс, хоть на экватор, — немедленно влезут во все детали порученного им дела и начнут методично, уверенно выполнять поставленную перед ними задачу.
Одна из задач, стоящих перед советским консулом, который живет на этих уединенных островах, заключается в том, чтобы люди, обитающие здесь, узнали, что такое Советский Союз, и поняли, что мы — их друзья. И вот мне показали на одном маленьком примере, как консул выполняет эту задачу. Ценой неимоверных и долгих хлопот он добился, чтобы сюда заехал знаменитый советский пианист, выступавший с гастролями в Финляндии. Консул бережно укрыл чудесный рояль рогожей, поднял его на грузовик, усадил пианиста в кабину и погнал машину по бездорожью в самый дальний угол островов.
Рояль втащили в какую-то просторную лесную избу. Пианист удивлялся и ворчал: для кого играть? Но люди пришли. Молчаливые рыбаки, их степенные жены, крестьяне и охотники сели на грубо сколоченные скамьи и замерли, как изваяния. Пианист играл для этой аудитории с таким подъемом, с каким давно не выступал, — необычность обстановки взвинтила его. Крестьяне слушали и одобрительно кивали головами. Потом одна рыбачка подошла, протянула пианисту свернутые в трубку ноты и обратилась с вопросом к переводчику: «Может быть, он сумеет сыграть вот это?» Пианист покраснел: наверное, какая-нибудь дешевая песенка; стоило ли играть для них классику?.. Развернул ноты... Нет, это была «Лунная соната» Бетховена. Пианист покраснел еще больше — рыбачка дала ему хороший урок. «Нет-нет, я могу сыграть это и без нот!..» И он с блеском сыграл «Лунную сонату». Наградой ему были долгие аплодисменты.