Американские теоретики «превентивных репрессий» не скрывают, что они намерены загребать жар войны чужими руками. Они торопят союзников с формированием «атлантической армии». Но, чем дальше продвигается осуществление этих планов, тем больше начинают нервничать и проявлять строптивость западноевропейские буржуа. До недавнего времени они охотно подыгрывали американским друзьям; им думалось, что дивизии «джи-ай» будут защищать их от собственных народов. Но ход событий быстро рассеял их иллюзии. Парижские газеты откровенно издеваются над пресловутой «политикой рассчитанного риска», которую проповедует американский госдепартамент. «Ради бога, осторожнее», — молят западноевропейские капиталисты Трумэна.
Когда газеты в жаркий июльский день возвестили о начале войны в Корее, обыватели Парижа только пожали плечами: «Корея? Где это?» Узнав адрес войны, они успокоились: «Это далеко, и нас не касается». В политических салонах и кругах дельцов были даже рады этой войне: «Теперь американцы попробуют на собственной шкуре, что такое война на Дальнем Востоке! Они ругали нас за то, что мы не в состоянии справиться с Вьетнамом. Теперь они на собственном опыте убедятся, что это не так просто, и поймут, что нам надо больше помогать».
Буржуазные газеты не без злорадства расписывали во всех деталях бегство американцев из Сеула, их поражение под Тейджоном, их злоключения на подступах к Тэгу. Вскоре, однако, к этому злорадству присоединилась горечь, а затем возник откровенный испуг: во-первых, стало ясно, что американские вооруженные силы отнюдь не столь сильны, как это изображали перед своими партнерами по Атлантическому пакту генералы из Пентагона; во-вторых, как мрачно острили в Париже, «американский черт предъявил вексель на проданные души», потребовав от своих союзников поставки пушечного мяса на корейский театр военных действий; в-третьих, разнузданная пропаганда войны, как бумеранг, обратилась против тех, кто ее разжигал: во Франции началась паника на рынках, капиталисты переводили капиталы за границу, в испанском посольстве стояли длинные очереди за въездными визами. Эти страхи уступили место ликованию, когда войска Макартура перешли в наступление, но потом возобновились с еще большей силой в связи с разгромом американских войск в северных районах.
Так оказалось, что, хотя Корея и далека от Франции, но линия корейского фронта проходит и через Париж.
Трудовой люд Франции понял подлинное значение и размах событий в Корее раньше, чем политиканы и дельцы из парижских салонов. С первых дней войны он поднял свой голос протеста. «Если Макартуру не дадут по лапам в Корее, — говорили озабоченно французы, — он обнаглеет, и тогда угроза третьей мировой войны обострится еще больше». Вот почему народ Франции с напряжением следил за развитием драматических событий в Корее, открыто высказывал свои симпатии героической корейской армии, освистывал в кино американскую кинохронику, преподносившую военные действия в искаженном свете, проводил забастовки протеста против отправки французских солдат в Корею, все шире и шире развертывал сбор подписей под стокгольмским воззванием о запрещении атомной бомбы.
Но особенно усилилось напряжение на парижском фланге корейского фронта в ноябре, когда Трумэн выступил с заявлением о возможности применения атомной бомбы против корейских войск и помогающих им китайских добровольцев. Хотя из Белого дома последовала затем целая серия «поправок» и «разъяснений», было уже поздно: теперь даже самые отсталые люди поняли, какой страшный риск связан с войной в Корее. В тот памятный вечер, тридцатого ноября, Париж гудел, как встревоженный улей. Вечерние газеты не успели, а может быть, и не захотели, поместить в своих последних изданиях сообщения о выступлении Трумэна. Однако радио передавало каждый час подробное изложение этого выступления и отклики на него. На улицах, в метро, в автобусах люди только об этом и говорили. В одном кафе предприимчивый хозяин поставил радиоприемник на прилавок. Немедленно все столики были заняты. Люди напряженно слушали диктора. Потом, когда передача последних известий кончилась и завизжал джаз, все заговорили — страстно, сумбурно, но горячо. И не было ни одного, кто сказал бы: «Трумэн прав».