Что свело их – кроме общей ванной, – так это печальный неколебимый факт, что у Франсес квалификационный регент-балл был 20. Из-за какой-то ее болезни. Кроме одного парнишки в КЗ-141 – вроде бы лилипута и вообще чуть ли не идиота, – Франсес была первой из знакомых Берти с меньшим, чем у него, квалификационным баллом. Из-за своих двадцати она не слишком стремалась – или, по крайней мере, не позволяла себе, – но за те два месяца, что Берти корпел над “Проблемами творчества”, она прослушала все параграфы, во всех вариантах. Если бы не ее похвала и если б она не тормошила его всякий раз, как он впадал в депрессию и безнадегу, он никогда бы и не дотянул до конца. Как-то оно даже нечестно казалось, что теперь, когда всё позади, ему возвращаться к Милли. Но Франсес сказала, что ничего; она не возражает. Берти в жизни не сталкивался с таким бескорыстием, но она сказала, что нет, дело не в том. Помогать ему – это ее способ бороться с системой.
– Ну? – поинтересовался он, когда она вернулась.
– Не-а. Вот только. – Она кинула на кровать открытку.
Какой-то закат с пальмами. Ей.
– Вот уж не думал, что они писать умеют, эти типы.
– Джок? А, он всегда шлет мне всякое. Вот это... – она захватила в горсть складки тяжелого блестящего халата, – из Японии.
Берти фыркнул. Он сам хотел купить Франсес какой-нибудь подарок, в знак признательности, но деньги кончились. Пока не придет письмо, он жил на то, что удавалось одолжить у нее.
– Похоже, не больно-то ему есть, что сказать.
– Похоже, нет, – с непонятным унынием отозвалась она. Перед тем, как спускаться за почтой, она чирикала почище рекламного ролика. Должно быть, открытка значила что-то еще. Может, она любит его, Джока этого. Хотя тогда, в июне, на первой их сердечной пьянке, после того как он рассказал о Милли, она сказала, что все еще ждет чего-то серьезного.
“Что бы там ни было, – решил он, – главное самому не унывать”.
Он стал морально готовиться к тому, что надо бы встать и одеться.
Он достанет свое небесно-голубое и зеленый шарф, а потом босиком отправится прогуляться к реке. Потом на восток. Только не до Одиннадцатой, еще чего не хватало. В любом случае сегодня четверг, а по четвергам днем Милли дома не бывает. В любом случае он не станет искать с ней встречи, пока не будет, куда ткнуть ее хорошеньким носиком – в историю его успеха, вот куда.
– Уж завтра-то прийти должно.
– Наверно.
Франсес по-турецки уселась на пол и принялась начесывать на лицо свои редкие мышастые волосы.
– Прошло уже две недели. Почти.
– Берти?
– Я за него.
– Вчера, в Стювесант-тауне... знаешь, на рынке? – Обретя голос, она отвела с лица длинную прядь. – Я купила две таблетки.
– Круто.
– Нет, другие. Таблетки для... Знаешь, чтоб опять можно было иметь детей? Они меняют то, что в воде. Я подумала, если бы нам взять по штуке...
– Ну нельзя же так, Франсес. Ради Бога! Тебя заставят сделать аборт прежде, чем успеешь произнести Люсиль Мортимер Рэндольф-Клэпп.
Это была ее любимая шутка, собственного сочинения, но Франсес даже не улыбнулась.
– Зачем им знать? В смысле, пока не будет уже слишком поздно.
– Ты в курсе, вообще, что за это бывает? И с мужиком, и с бабой?
– Мне пофиг.
– А мне нет. – И в завершение дискуссии: – Господи Боже.
Собрав в горсть все волосы на затылке, она неуверенными пальцами ввязала в прядь желтоватых нитей узел. Она изо всех сил постаралась, чтобы следующее предложение прозвучало спонтанно.
– Можно бы в Мексике.
– В Мексике! Блин, ты что, вообще ничего, кроме комиксов, не читаешь? – Негодование Берти было тем яростней, что совсем недавно он предлагал Милли фактически то же самое. – В Мексике! Ну ни хрена ж!
Франсес, обидевшись, устроилась перед зеркалом и занялась лосьоном. Полдня – Берти свидетель – уходило у нее на выскабливанье, притиранья и подмазывание. Результатом являлось все то же шелушащееся, неопределенного возраста лицо. Франсес было семнадцать.
Глаза их на мгновение встретились в зеркале. Франсес поспешно отвела взгляд. Берти понял, что письмо его пришло. Что она прочла. Что она знает.
Он подошел к ней и со спины сжал костлявые локти в объемистых складках халата.
– Где оно, Франсес?
– Где что? – Но она знала, она знала.
Он свел локти вместе, как тренер по прыжкам.
– Я... я его выбросила.
– Выбросила! Мое личное письмо?
– Прости. Наверно, не надо было. Я хотела, чтобы ты... Я хотела еще один день, как последние.
– Что там говорилось?
– Берти, хватит!
– Что там, гребаны в рот, говорилось?
– Три балла. Ты получил три балла.
– И все? – отпустил он ее. – Больше ничего?
Она потерла онемевшие локти.
– Там говорилось, что у тебя есть все... основания гордиться тем, что написал. Что три балла – это совсем неплохо. Комиссия, которая оценивала, не знала, сколько тебе нужно. Не веришь – прочти сам. Вот. – Она выдвинула ящик, и там был желтый конверт с маркой Олбани и пылающим факелом знания в другом углу.
– Прочесть не хочешь?
– Я тебе верю.
– Там сказано, что если хочешь добрать недостающий балл, можешь завербоваться на службу.
– Как этот твой старый дружок?
– Берти, мне жаль.
– Мне тоже.
– Может, теперь передумаешь?
– Насчет чего?
– Таблеток, которые я купила.
– Да отстань ты от меня со своими таблетками! Поняла?
– Я никому не скажу, кто отец. Честное слово. Берти, посмотри на меня. Честное слово.
Он посмотрел на слезящиеся, в черных разводах глаза, на сальную шелушащуюся кожу, на тонкогубый рот, никогда широко не улыбающийся, чтобы предательски не выдать факта зубов.
– Лучше уж пойду в сортире сдрочу, чем с тобой. Знаешь, кто ты? Слабоумная.
– Берти, мне все равно, как бы ты меня ни обзывал.
– Ненормальная чертова.
– Я тебя люблю.
Он понял, что должен делать. На хреновину он наткнулся на прошлой неделе, когда рылся в ящиках секретера. Не хлыст, но он не знал, как еще это можно назвать. Там она и была, под стопками нижнего белья.
– Повтори, что ты сказала. – Он ткнул ей хреновину прямо в лицо.
– Берти, я люблю тебя. Серьезно. И больше, по-моему, никто.
– Ну, вот что я тебе на это скажу...
Он ухватил халат за ворот и стянул с ее плеч. Она ни разу не позволяла ему видеть себя голой, и теперь он понял, почему. Тело ее покрывали сплошные кровоподтеки. Задница вся была как открытая рана, в рубцах от хлыста. Вот за что ей платили, не за постель. За это.
Он выдал ей, со всей силы. И продолжал до тех пор, пока не стало уже без разницы, пока все чувства не схлынули напрочь.
В тот же день, не удосужившись сперва хоть бы напиться, он отправился на Таймс-сквер и завербовался в Морскую пехоту, защищать демократию в Бирме. Присягу они принимали вдевятером. Подняв правую руку, они сделали шаг вперед и оттарабанили клятву верности или что-то в таком роде. Потом подошел сержант и натянул на угрюмое лицо Берти черную морпеховскую маску. Новый его регистрационный номер трафаретом нанесли на лоб, большими белыми знаками: МП США 100-7011-Д07. Вот и вся недолга, они стали герильерос.
Глава вторая
ТЕЛА
1
– Да хоть завод возьми, – сказал Эб. – В точности то же самое.
Какой еще завод, хотелось знать Капеллу.
Эб откинулся на спинку, балансируя на стуле, и его понесло теоретизировать, словно теплым водоворотом в ванне на гидротерапии. Съев два ленча, принесенные Капеллом сверху, он излучал дружелюбие, разумность, уверенность.
– Любой. Работал когда-нибудь на заводе?
Естественно, нет. Капелл? Капеллу повезло, что он хоть каталку толкает. Так что Эб беспрепятственно продолжал:
– Например... да хоть завод электронного оборудования. Я работал когда-то на таком, монтажником.
– Ну и ты там что-то делал, так ведь?
– А вот и не так! Не делал – собирал. Две большие разницы, если только уши раскроешь хоть на секундочку, а рот свой большой заткнешь. Значится, так: сперва едет по конвейеру ящик такой вот, а я сую внутрь красную плоскую фиговину, потом сверху прикручиваю еще какую-то хрень. И так каждый день, проще пареной репы. Даже у тебя, Капелл, вышло б. – Он рассмеялся.