Я следовал за Викой и упивался дарованным мне мгновением, наслаждался её сверкающей остротой нежностью. Но иногда одно мгновение — это так много, что жизнь в сравнении с ним ничто… И вот кто-то целует её розовые ногти, а она улыбается в ответ.
— Вика, у тебя кто-то есть? Я, кажется, имею право знать? Вероятно, для тебя моногамия бессмысленна, но я не хочу, чтобы кто-то делил со мной моё место.
— Глупости! Что это тебя понесло? — она увлекала меня в небытие, спускалась губами по шее, искала невидящими пальцами пуговицы.
— Я видел тебя сегодня. Зачем отпираться? — я отстранялся от её ласк, пытался поймать потемневшие от огня глаза.
— Видел? — она будто протрезвела от страсти.
— Тебе придётся выбрать, — еле выдавил из себя. — Я иначе не могу.
— Я знаю, — она опустила голову, отошла к окну. Мне захотелось отмотать плёнку, ничего не говорить, забыть всё к чёртовой матери!
— Ты можешь меня простить? — Вика задала вопрос совсем спокойно, уверенно, с силой ударяя на «можешь». Обернулась, прямо посмотрела мне в глаза. Я не выдержал её взгляд. Потом испугался, подошёл к ней, обнял.
— Конечно! Я ведь так люблю тебя. Только ничего, ничего мне не рассказывай, хорошо?
— Я тоже очень люблю тебя, Андрейка, — она заплакала, горько, безутешно, и я всю ночь мучился бессонницей — чувствовал себя последним мерзавцем.
Через три недели Вика ушла от меня.
— Извини, — бормотала она, отводя свои безутешно голубые глаза и прирастая смуглыми пальчиками к дымящейся чашке чая. Ей стыдно? Что же она натворила, раз вынуждена прятать от меня свой изумительный взгляд? А мне всегда так нравилось, как в точечках её блестящих зрачков переливаются огоньки! — Прости, Андрей. Мы больше не вместе, — она понизила голос. Как же это не вместе? Ведь вот она, а вот — я. Нас разделял только убогий обшарпанный столик. Разве это преграда?
— И что? — с искренним любопытством встрял я.
— Андрюшенька, ты очень хороший человек. Мне очень жаль, что так получилось… Я, наверное, виновата, — полувопросительно округлила она свой монолог, и я с удовлетворением увидел, как в её глазах встрепенулось отражение бьющегося в конвульсиях огрызка свечи.
— Вот так, значит… Всё?
Она опустила голову, спрятала лицо в тени. Хотела избежать возможной истерики покинутого любовника.
— Да ради Бога! — я погладил её по руке. — Безмерно рад! Дай-ка в щёчку поцелую! Это ведь не очень интимно? А я всё думал, когда же ты меня, наконец, бросишь? Видишь ли, сам боялся… Не люблю плачущих женщин…
Как добрался домой — не помню. Кажется, напился. А утром пошёл к ней. Опять с цветами. Делал вид, что ничего не произошло. Она не прогнала меня, была очень любезна… На следующий день её родители сказали мне, что Вика переехала, а адрес им не оставила.
Две недели я пытался осмыслить происходящее. Но в голове ничего не укладывалось. Утром писал громадные плакаты: «Я её забыл!», «И слава Богу!», «Таких тысячи, а я один!», развешивал по всей квартире. Приступ фальшивого веселья сменялся звериной тоской. Хотелось выть, биться головой о стенку. Пробовал молиться. Просил покоя, смерти, избавления. Отрекался от всех будущих проклятий, которые боялся обрушить на Викину голову. Молил Бога о её счастьи. Рвал фотографии, снова склеивал, засовывал в альбомы… Рубашки ещё источали слабый аромат её духов. Расчёска ещё хранила её белые волоски. Под кроватью нашёл кучу фантиков. У Вики несносная привычка — когда читает, обязательно жуёт конфеты и бросает бумажки куда ни поподя… Почти каждый день всплывали какие-нибудь мелочи. Я ничего не убирал, не мог выкинуть даже мусор, запрещал Лизе мыть Викину чашку с отпечатком помады… Вечером напивался до отупения и прятался в ванной. Там и родилось это непроходящее чувство — ощущение бесконечного дождя. Слёзы перемешивались с водой, стекали по лицу, груди, исчезали в водостоке. Лучше не становилось. Ни капельки. Моя жизнь стала походить на бред сумасшедшего. Я действительно бредил, потому что ничего не соображал. Чувствовал только боль, тоску. Иногда злобу. Всё рушилось. Ничего больше не осталось. Очнулся только на миг — умерла моя старая собака. Чебурашка. Это было совершенно невыносимо. Всегда думал, что настоящая любовь — то, что мы испытываем к своим животным. Ведь человек, как бы ты его ни любил, всё равно умудряется занозить тебе сердце. А собака? Разве можно на неё обижаться, упрекать в эгоизме, непонимании? Эта смерть совершенно подкосила меня. Кажется, три дня я вообще не вставал. Бесконечные кошмары. Рахитичные обрывки сна… Война. Чеченские пыльные дороги. Чужой непонятный язык… Был там всего несколько дней. Мы снимали несколько десятков натуры и застряли на границе. Собственно, воцарилось перемирие, и снаряды вероятнее всего разрывались лишь в моём зараженном телевидением мозгу. Но боли хватало и без пулемётного огня. Помню одного парнишку. Двое солдат сопровождали машину раненых в госпиталь. Наш водитель переливал им в бак бензин. Паренёк бредил, лишь на доли секунды приходил в себя, цеплялся глазами за стоявших рядом, шелестел воспалёнными губами:
— Я не могу умереть, понимаешь? Я не разу не целовался с девчонкой… — проваливался, исчезал за вспышками галлюцинаций. Снова впивался рассыпающимся взглядом в проходящего мимо:
— У меня же амулет! Я не умру, правда? Смотри…
Почему-то я был уверен — не довезут, не выживет. Было нестерпимо больно. Пытался распалить в себе хотя бы искру патриотизма. Но безуспешно… Я не чувствовал ненависти ни к тем, ни к другим. Несмотря на безруких, безногих мальчишек. Несмотря на отрезанные пальцы и вывернутые внутренности. Несмотря на затхлую смерть, на неживую жизнь. Отчаянно боялся умереть и совсем не хотел стрелять…
Из кошмаров меня выудила Лиза. Вылила на голову кастрюлю холодной воды. Я вскочил. С сожалением оглянулся на подушку, и мне сделалось дурно — на наволочке остался клок волос. Провёл рукой по голове. Так и есть — они буквально сыпались с меня. Я испугался. В ход пошли валерьянка, алоэ, настойка пиона, ещё всякие гадости. Оказалось, я сбросил семь килограмм, и теперь стал походить на лысеющего пятнадцатилетнего мальчика. Решился следовать всем указаниям Лизы. Тогда и начались хождения в «Ювенту», раздельное питание, зарядка по утрам, сеансы психоанализа…
— Мне опять приснился этот сон, — заунывно тянул я, пытаясь угодить ей.
— Какой именно? — внимательный взгляд, вспотевший от усердия кончик носа.
— Словно я — это маленький желтоватый обмылок, который лежит в воде в жестяной мыльнице в туалете едущего поезда, — я зажмурился. Боялся, что она в два счёта докажет мне, будто я неизлечимый извращенец.
— Это естественно, — Лиза даже как будто сожалела, что не обнаружила патологии. — Ты устал. Ты не хочешь бороться. Тебе надо собраться с силами. А между тем реальность полна опасностей. Обмылок — это твое отравленное болью сознание. Вода в мыльнице — мечта о защите от соприкосновения со всем болезненным, в данном случае — с мыльницей. Заметь, это палка о двух концах. Вода не только смягчает удары, она и тебя растворяет. Туалет — твоя проекция настоящего. Именно такой тебе представляется жизнь на данный момент. А поезд… Поезд — это время, которое всё сотрёт, всё перемелет…