— Куда я должен смотреть? — ныл я, чувствуя, как зябнут мои ноги, обутые в неприлично блестящие ботинки.
— Ты не видишь? — Вика резко обернулась, обожгла возмущённым удивлением. — Посмотри! Какой горизонт!
Невольно впился глазами в неясную линию, где сливались пепельная гладь неба и тяжёлые мрачные волны. Небо и Ненебо всегда отражают друг друга. Вообщем-то небо это тоже море, а море — небо…
— Красиво, — протянул я, следя за всплесками пешящихся барашков.
— Бесподобно! — согласилась Вика. — Знаешь, я как-то приезжала сюда летом… — запнулась, покраснела. Потом прикусила на секунду губу так, что та побелела, и продолжала. — …и была разочарована. Вроде бы и море такое же, и безлюдье… Но всё не так! Какая-то пошлая открыточка курортного пляжа: солнце, вода, песок… А вот сейчас всё настоящее! Чувствуешь? То, что мы видим — дико, правдиво, истинно! — В её взгляде я заметил какой-то новый огонёк. Теперь Вика и сама была неотъемлемой частью тёмного пейзажа, покоящегося в моих глазах. Но за этим мрачным, незыблемым спокойствием я отчётливо различал необузданную силу, способную разрушить всё, разбудившее её. Ведь я охотно представлял себе её и себя как раз на солнечном пляже какого-нибудь южного городка. Её внезапная любовь к нетленной морской печали казалась мне странной. Для меня Вика была радужной лёгкостью, бликами солнца. А здесь моя принцесса, взобравшись на скользкий камень над трепещущей кромкой воды, вскидывала руки на встречу бездне и ликовала. Её потемневшие глаза сверкала сухим неотвратимым блеском, и мне делалось жутко от её отчаянности, стремительности, нетерпимости. Но безудержная страстность Вики заражала и меня, и вот я уже тоже не отводил глаз от загадочной, полуразмытой линии.
Она была здесь летом… Конечно, не одна, потому и запнулась. Но я старался гнать от себя опасные мысли, отгораживаться от них временем. В конце концов, а я то что делал этим летом? Помню, как ездил с Миланой на дачу к моему лучшему приятелю — Ромке. Смотрели видеозапись трёхлетней давности: в моей жизни не было ещё ни Вики, ни Миланы… Может быть, именно тогда я и был счастлив? Друзья, вечеринки, зачётки, сессии. Беспричинное веселье… Ромка хохотал до упаду:
— И ты ещё будешь говорить, что не похож на Андрея Губина! Посмотри сам — вылитый! Только глаза серые! Ой! А походка то, походка… — он всегда смеялся над моей манерой ходить — пружиня, чуть подпрыгивая. Вика в шутку называла это «флиртующей» походкой.
У него на коленях лежала русая голова Наташи, его девушки. Собственно, она редкостная стерва, но я старался быть с ней милым: всё-таки Ромке она не безразлична. К тому же Вика тоже нравилась далеко не всем. Наташа постоянно ставила его в дурацкое положение: то прямо в гостях устраивала сцену — он видите ли не даёт ей денег — то просто куда-то исчезала… Она изменяла ему. Но я предпочитал держаться подальше от их проблем. В то время у Наташи и Ромки воцарилось перемирие. Она положила ему на колени свою бестолковую голову, и он то и дело, на секунду подавляя смех, наклонялся, чтобы коснуться её губ. Мне тоже захотелось нежности, но я ещё ни разу не целовал Милану и, конечно, не осмелился бы предпринять какую-нибудь смелую попытку, рискуя выдать своим друзьям, свободным от предрассудков в половых отношениях, платоническую тайну наших отношений. Я лишь дотронулся до её волос, отбросил назад кудрявую прядь, взял за руку, бормотал ей на ушко какой-то хиромантический вздор. Она вся напряглась. Я даже как будто услышал бешеные ритмы её сердца. До сих пор не понимаю, что во мне такого? Как я мог приобрести такую власть над ней?
— Ко мне ещё никто так не относился, — однажды вырвалось у неё.
— Как так? Разве я делаю что-то необычное? По-моему, у нас с тобой самые нормальные отношения. Если не сказать — ординарные, — не поверил я. Но я видел, что для Миланы я очень, очень особенный человек. Потому ли что я оказался первым, или потому что я действительно особенный и зажёг в её сердце вечный огонь — не знаю. Знаю только, что видела она меня не так, как остальные, даже не так, каким видел себя я…
Через две недели Вика загрустила. Весела была только утром. На Заливе мне никак не удавалось проснуться раньше неё, принести ей завтрак в постель или ещё что-нибудь подобное выкинуть. Пробуждался от её ласкового взгляда. Она, уже умытая, причёсанная, улыбаясь, смотрела на меня, подавала крепкий кофе, целовала тянущиеся к ней руки. Моё сердце, словно останавливалось от счастья. Что может быть радостней, чем проснуться рядом с женщиной, которую любишь без оглядки? Играл для неё на гитаре, пел. Как она слушала! Подожмёт под себя ноги, положит сияющее личико на пухлую ручку и замрёт! Только ресницы вздрагивают.
— Андрейка! Это же здорово! — иногда перебивала она. — У тебя ещё один талант прорезается.
Рядом с ней я чувствовал себя одарённым, сильным, замечательным. С головой окунался в её глаза и всплывал на поверхность каким-то другим, новым. Мы взбирались на крышу коттеджа с бутылкой шампанского и наслаждались праздной тишиной. Вика, я и никого вокруг. Бездонная высь неба. Сотни, тысячи звёзд! Такая лёгкость, такой покой окутывал душу! Как будто вдруг на миг подняли занавес, всю жизнь скрывающий от меня что-то очень важное. И пусть я ничего не успел разглядеть, понять, но теперь точно знал, что она есть, что всё в моей жизни верно и осмысленно, небездарно.
— Я так тосковала без тебя, — шептала Вика, прижимаясь ещё холодной от морозца щекой к моему разгорячённому её дыханием лицу.
— Вика! Жизнь моя… — мои слова замирали на последней секундочки поцелуя, таяли от нежности.
— Нет, не будем ничего говорить, — тихо бормотала она. — Нам хорошо сейчас вдвоём. Зачем же что-то ещё? Ведь неизвестно, что станется утром. Да и какая разница, если теперь всё так чудесно! Андрейка… Ты такой… Ты сам не знаешь, какой ты!
Тысячи раз целовал родинку у неё на груди. Я боялся, что это маленькое тёмное пятнышко будет беспокоить меня. Но нет! Теперь всё было на своих местах, в гармонии. Но не прошло и месяца, как мы расстались. Дела настойчиво звали в город, а там жизнь пошла наперекосяк. Меня неистово терзала ревность. Я дёргался из-за каждой улыбки, из-за каждого звонка. Мои подозрения себя оправдывали. Кто-то у неё был. Я жаждал стабильности, покоя, хоть какой-то почвы под ногами. Не то чтобы я закоренелый собственник, но вынести такое подвешенное состояние, эту туманную неясность полунамёков, я был не в силах. А Вика искала во всём полёта и хотела сохранить свою вызывающую свободу. В конце концов я решился:
— Вика! Давай, наконец, поженимся, — получилось как-то вопросительно. Я инстинктивно сжал ей ладонь, испугавшись, что она тут же исчезнет.
— Ты серьёзно? — заглянула в мои помутневшие от нежности глаза.
— Серьёзнее некуда! — поспешно ответил я.
— Андрейка, я не могу, — Вика говорила, запинаясь. — Ты сам то представляешь себе меня женой?
— Я не тороплю тебя, — я согласился. — Но долго ждать тоже не смогу.
— Ведь я рядом. Разве что-то ещё имеет значение? — она пыталась сохранить наши отношения.
— Я хочу, чтобы мы жили вместе, чтобы у нас всё было общее, чтобы ты была моей… Только моей! — я всё-таки подчеркнул это. — Чтобы я знал, возвращаясь домой, что ты ждёшь меня… — ударял на местоимения.
— Андрей! — она меня перебила. — Ты очень дорог мне… Дай мне время.
Её слова обжигали меня, опьяняли, днём и ночью звучали в душе. Любовь — странная штука. Не то чтобы от неё глупеешь, но всё как-то переворачивается. Задаёшься вдруг вопросами, ответ на которые раньше был очевиден. Уже не важно всё важное. Вообще всё не так. И ты чувствуешь себя Богом, способным нарисовать своё собственное солнце, где вздумается. Совсем иначе воспринимаешь мир. Просыпаются неведомые доселе желания, чувства. Ты становишься способным на глупость, ребячество и получаешь от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. Но таким время казалось лишь неделю. Вика стала отдаляться от меня. Я устроил ей сцену.