...он (Струй. - Е. Л.) мне, упрямый, не верит;
в _бездушной_
Бедной жизни своей никогда не будет способен
Он постигнуть того, что _в любви и страданье
и радость
Так пленительно сходны, так близко родня, что
разрознить
Их никакая сила не может_...
(Гл. XIII, с. 186-187)
Можно приумножить примеры того, как Жуковский создавал углубленный психологический образ кроткой, смиренной, верной Ундины, проникнутой ответственностью за дарованную ей богом душу, но мы приведем еще лишь один. Ундина по воле водяных стихий должна умертвить рыцаря за измену; и он просит ее поднять покрывало, если облик ее теперь не безобразен и страшен:
..."Охотно, возлюбленный мой", - покрывало
Снявши, сказала она; и _прекрасной_ Ундиною, прежней
_Милой, любящей_, любимой Ундиною первых,
блаженных
Дней предстала...
(Гл. XVIII, с, 218-219)
Жуковский говорит не только о внешней прелести Ундины, но и о прелести души ее - милой, любящей.
Итак, родилась русская "Ундина". Это было тотчас отмечено современниками. В апреле того же года, как вышла в свет "Ундина", в "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду" появилась концептуальная и подробная рецензия П. А. Плетнева. Концепция Плетнева примечательна и для восприятия "Ундины" в России тех лет, и для понимания задач и творческого процесса перевода в конце 1830-х годов как особой формы оригинальной творческой деятельности поэта {Плетнев П. А. "Ундина" Жуковского // Собр. соч. СПб., 1885. Т. 1. С. 279-288. Перепечатано из "Литературных прибавлений к "Русскому инвалиду на 1837 г."" (10 апр. Э 15).}.
Плетнев при создании художественного произведения различает две стадии: "поэтическую мысль" и "самую поэзию или исполнение мысли", причем, говоря словами Плетнева, поэтическая мысль и ее воплощение не всегда "отражаются из одной души" {Там же. С. 280.}.
Слияние поэтической мысли и самой поэзии бывает доступно лишь гениям, например Сервантесу. И тем не менее Фуке, "второстепенный немецкий поэт" в "некотором смысле стал на одной линии с гением, от которого, впрочем, отделен расстоянием неизмеримым" {Там же. С. 280-281.}. Фуке, пишет Плетнев, посетила "одна из счастливейших мыслей для поэзии" {Там же.}, и воплощение этой мысли - "труд его есть прекрасный подвиг" {Там же. С. 285.}. И обрисовка персонажей повести, и развитие сюжета, и язык автора - все получает одобрение Плетнева.
Плетнев первый резко отделил "Ундину" Фуке от перевода Жуковского, который обрел право оригинального произведения в русской литературе, благодаря переложению переводчиком прозаического текста в стихотворную форму. "Мы, русские, - писал Плетнев, - в этом случае были гораздо счастливее немцев. _Наш переводчик постигнул назначение "Ундины" в художественном мире_ и с торжеством ввел ее туда, где самая идея указывала ей место: обстоятельство, _навсегда разлучившее_ (курсив мой. - Е. Л.) немецкую "Ундину" с русскою и убедительно показавшее разницу между двумя поэтами" {Там же. С. 286-287.}. Именно поэтическая форма, считал Плетнев, давала "предметам" возможность выявить их "надлежащую законную живость... силу и блеск образов, гибкие, верные, неразлучные с поэтической идеей звуки" {Там же. С. 287.}. Эти слова Плетнева близки взглядам самого Жуковского на поэзию.
"Если Фуке не чувствовал во всем этом нужды для своей "Ундины", он недосмотрел в ней лучших сторон... Жуковскому она обязана лучшим существованием", - утверждал Плетнев {Там же.}.
"Простота и естественность народных сказок отличает "Ундину" Фуке, но самое создание Струя, - пишет Плетнев, - указывает на ту степень, которую он (Фуке. - Е. Л.) мог бы занять как поэт". Однако - и в этом квинтэссенция статьи Плетнева - Фуке "не оценил своего счастья... богатейший для поэмы предмет обрисовался в душе его как содержание для прозаической сказки" {Там же. С. 286.}.
Слово "сказка" после Плетнева закрепилось в русской критике за "Ундиной" Фуке, и если порою мельком вспоминали об оригинале и его авторе, то "Ундину" всегда называли "сказкою", тогда как сам Фуко считал ее повестью (Eine Erzahlung). "Давно уже не выходило книги, - писал Плетнев, - которая бы так заняла все классы читателей, как "Ундина"" {Там же. С. 287.}. Под "классами читателей" Плетнев подразумевал, конечно, больше возрастные группы, чем разные сословия.
Популярность "Ундины" в 1830-1840-е годы была настолько велика, что не обошлось и без забавных недоразумений. В 1838 г. в приложении к чешскому журналу "Квети" появилась заметка о "новом произведении Жуковского "Ундине"", причем автор назвал "Ундину" "цветком русской поэзии" {Францев В. А. Чешские переводы произведений В. А. Жуковского и статьи о его жизни и деятельности / Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя. СПб., 1877. Отд. 2. С. 49.}.
С большой горячностью вслед за Плетневым эту же мысль высказал в 1850-е годы М. Достоевский: "Когда вы читаете "Ундину"... - вы читаете Жуковского, вы пленяетесь Жуковским, - писал он в статье "Жуковский и романтизм", - и совершенно забываете справиться, верно ли все это с подлинным. Поэт сам сознавал это, назвав общее собрание своих произведений _сочинениями_. Когда перевод становится вечным достоянием литературы, он перестает уже быть переводом... Пусть в других литературах есть своя "Ундина", свой "Наль и Дамаянти"... русские никогда не забудут своих, русских произведений, и озаглавленных этими именами" {Достоевский М. М. Жуковский и романтизм / Пантеон. 1852. Т. III, кн. 6. С. 39.}.
* * *
Восприятие "Ундины" Жуковского в России зависело от жизненных интересов русской литературы, от устремлений читающей публики в разные периоды XIX-XX вв.
Современники порою ощущали кровную связь со "старинной повестью", порою отдельные строфы соотносили со своими личными, интимными переживаниями.
Уже в начале июля 1837 г. Гоголь с нетерпением писал из Бадена Н. Я. Прокоповичу, своему близкому товарищу по гимназии: поручая получить у Плетнева первую книжку "Современника" за 1837 г., он добавлял: "Присоедини к этому "Ундину" и еще, если вышло что-нибудь замечательного" {Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М., 1952. Т. XI. С. 101.}. Гоголь не стал дожидаться ни дарственного экземпляра, ни запрошенного у Прокоповича, а, как сообщал в 1837 г. в письме своим друзьям, прочитал в Бадене экземпляр, преподнесенный поэтом Смирновой. "В Бадене, - писал он В. О. Балабиной, матери своей ученицы М. П. Балабиной, - я встретился еще раз с Смирновой... У ней прочитал я "Ундину" Жуковского. Чудо, что за прелесть! И вы и Марья Петровна будете восхищены ею, - это я знаю наперед" {Там же. С. 106.}. Семью Балабиных, дружную с Плетневым, Гоголь ставил очень высоко: он считал ее "единственной по доброте" и, видимо, находил, что не только поэтические достоинства старинной повести, но и сам облик Ундины, олицетворяющий беспредельную доброту и альтруизм, будет близок Балабиным.
Из переписки тех лет интересно отметить, что 9 августа 1838 г. 16-летний Ф. Достоевский, сообщая из Петербурга брату Михаилу список читаемых им книг, наряду с "Фаустом" Гете, "Историей" Полевого называет и "Ундину" Жуковского {Достоевский Ф. М. Письма: В 4 т. М.; Л., 1928. Т. 1. С. 47.}. Старинная повесть была на слуху у сотрудников "Современника" и в середине 1840-х годов. Об этом свидетельствует эпиграф из "Ундины" - "Лет за пятьсот и поболе случилось" - к коллективному рассказу "Как опасно предаваться честолюбивым снам. Фарс совершенно неправдоподобный, в стихах с примесью прозы. Соч. гг. Пружинина, Зубоскалова, Белопяткина и Кo". Фарс был опубликован в альманахе "Первое апреля" в 1846 г. в Петербурге. Белопяткин и Пружиннн - псевдонимы Некрасова, Зубоскалов - коллективный псевдоним Григоровича и Достоевского. В фарсе высмеиваются нападки литераторов, боровшихся с натуральной школой, - Кукольника и Булгарина. Белинский весьма одобрил этот рассказ; об архаизме своих противников Некрасов, Достоевский и Григорович сразу же заявили эпиграфом - первой строкой из "Ундины" {Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972. Художественные произведения. Т. 1. С. 321 и коммент. 512-514.}.