— Машина! — с презрительной насмешливостью говорил о нем Туликов.
Наверно, поэтому Коробов был часто насуплен, даже хмур, точно побаивался чего-то, — может быть, своей очередной ошибки и насмешек, которые за ней последуют. И это относилось не только к его работе, но и к жизни вообще. Уже много после, думая о Коробове, я часто вспоминала, как верно о нем говорили: «Типичный исполнитель».
Странный человек был Туликов, я долго не могла понять его. Трудолюбивый, старательный, умный — иначе не поставили бы его без диплома на должность инженера, — он постоянно и зло потешался над всем и всеми. Я сначала даже побаивалась его, таким ехидным казалось его тонкое, бледное лицо в очках, вечно сползавших по узкому носу, язвительно кривившиеся в легкой улыбке тонкие губы.
Работал он очень неровно. То днями не отходил от доски или стенда, молчал, и лицо его было странно отрешенным, будто у лунатика. Отвечал невпопад, чуть ли не бегом мчался из столовой обратно в лабораторию. В это время ни Локотов, ни другие не трогали его. А потом Туликов вдруг менялся, по нескольку дней ничего почти не делал, болтался по лаборатории, смеялся над всеми.
Разговаривали они с Женей на каком-то своем языке, полунамеками. Всем давали прозвища, Выгодского называли «Кол-лик» и «Выгоцкой-Вологоцкой», а когда я спросила почему, Туликов серьезно пояснил:
— Колли — это порода собак. Шотландская овчарка. Щенок, словом.
Я ничего не поняла.
Коробов откровенно побаивался их насмешек. И даже Локотов, что было уж совсем неожиданно при его начальственном виде, часто поддерживал их шутки.
В периоды шумливой бездеятельности Туликова Коробов покрикивал на него, грозился жаловаться начальству, но Локотов каждый раз всех успокаивал.
Особенно удивилась я, когда увидела как-то после работы жену Туликова, ожидавшую его в садике напротив. Это была болезненного вида женщина, на костылях. Но какое неожиданно ласковое, доброе выражение появилось на обычно ехидном лице самого Туликова. И я невольно стала по-другому смотреть на него. Женя Боярская, комсорг сектора, окончила институт три года назад и работала младшим научным сотрудником в группе Суглинова. Была не замужем, и я вначале тревожно приглядывалась, не нравится ли она Локотову, не кокетничает ли с ним. Но очень скоро увидела, что он относится к ней совершенно так же, как ко всем другим: такие вещи видны сразу. И он для нее был только начальником лаборатории. Больше того, она относилась к нему даже чуть пренебрежительно. Это было странно и непонятно. Я думала: со зла, из-за того, что он не обращает на нее внимания. Но Женя как-то высказалась со всей откровенностью:
— Наш Анатолий Кузьмич человек умный, воспитанный. Но это вол, который никогда не станет скакуном.
Для меня это было совсем невразумительно, просто непостижимо, но по вдруг ставшему злым лицу Жени, её глазам я поняла, что он чем-то неприятен ей.
Работала Женя старательно и упрямо. Я заметила, что она часто мучается, но никогда не просит помощи у других. Сказала ей об этом, а она опять непонятно ответила:
— Не хочу отрывать от дела Якова Борисыча.
— Да он же сейчас анекдоты в коридоре рассказывает!
— Это ничего не значит: чтобы работать, не обязательно сидеть за столом.
Ко мне Женя относилась очень доброжелательно, но с долей покровительства. В первый же день провела меня по всей лаборатории, показала все стенды, рассказала, кто и чем занимается. Я, конечно, почти ничего не поняла, и она это заметила. Но особенно обидно мне было то, что она, как Светка, ни малейшего внимания не обращала ни на мою красоту, ни на одежду, хотя сама одевалась со вкусом и, конечно, разбиралась во всем этом. Внешне она была очень привлекательна, женственна, но. мужчины для нее точно не существовали.
Яков Борисыч был самым шумным и общительным человеком в лаборатории. Со всеми держался совершенно одинаково. Я очень редко видела его сидящим за столом — только в тех случаях, когда ему надо было написать какую-нибудь статью. Присядет на минутку, черкнет что-то, и снова его громкий веселый голос слышится то в одном, то в другом конце комнаты или в коридоре. И никак нельзя было понять, кто ему нравится, а кого он не любит.
И такого непонятного человека почему-то выбрали парторгом.
Первая работа, с которой я столкнулась в лаборатории, был случай с разорвавшейся центрифугой. Это такое устройство, на котором испытываются под нагрузкой различные приборы. Рассказала мне об этом Женя:
— Понимаешь, почему центрифугу у нас разорвало? Потому, что сталь не ту поставили. Да и неорганизованности еще много. И сознательности тоже не хватает, некоторые товарищи как на хозяина работают.
Я вспомнила про отца, сказала:
— Когда человек на себя работает, у него все по-другому получается. Но ведь хороший работник — во всяком деле работник. Главное — привычка к труду.
— А на кого работать — все равно, да?.. — услужливо и безобидно подсказал мне Туликов.
— Вроде этого…
— Не сбивай ты ее, Борька!.. Ты слушай дальше. Заказало нам эту центрифугу одно предприятие. Наша задача — дать принципиальную схему. Ее предложил еще Алексеев до своей командировки, и шефу она понравилась. — «Шеф» — это начальник всего сектора профессор Снигирев, а кто такой Алексеев, я не знала. — Но тут приходит из КБ сын Игната Николаевича, ему поручено было проектировать центрифугу, и стал плакаться: это сложно, а это надо бы упростить. — Я знала, что брат Лидии Николаевны, Игнат, работал начальником цеха на нашем заводе, его сын Павел — инженером в конструкторском бюро. Даже их отец, старик лет семидесяти, работал мастером в цехе, не уходил на пенсию. Уже не раз к нам приезжал корреспондент, собирал их всех вместе, фотографировал, потом в газете Появлялась статья: «Рабочая династия Антиповых». — Ну а шеф у нас вообще конструкторское дело за работу не считает, ему подавай чистую науку, — продолжала Женя. — Алексеев уехал, Локотов — на позиции невмешательства, Суглинов своими планетарными механизмами занят. Да еще Игнат Николаевич заявляет: «Оснастка цеха не может справиться с такой сложной установкой!» Мне бы не соглашаться с ними, а я пошла на поводу. Вот теперь локти кусаю!
— Недоучла и проявила потерю бдительности! — ехидно бросил Туликов.
— Во-во. Павел продемонстрировал здоровую инициативу в удешевлении конструкции облегчил несущую раму. А Игнат Николаевич пошел по следу сына, вместо качественной стали поставил сталь три. Вот и получили «экономию»!
— Что же теперь вам будет? — спросила я.
— А ничего! — ответил Туликов.
— Вот в этом-то все дело, — почему-то с сожалением сказала Женя.
— Теперь финишный рывок делаем, — договорил Туликов.
«Рывок» этот был беспорядочным, суетливым и полным взаимных препирательств. А центром его — наш с Лидией Николаевной стол, с которого сходили готовые кальки.
Почти ежедневно приходил Павел Игнатьевич, окончивший институт вместе с Женей. С порога громко говорил:
— Привет науке!
Он был обижен тем, что Снигирев забрал из КБ чертежи, велел исправлять их прямо в лаборатории. Но вида Павел старался не показывать, каждый раз придумывал какой-нибудь предлог, чтобы посмотреть наши кальки. Лидия Николаевна безжалостно говорила ему:
— Ты, Павлуха, доказал свою неграмотность, так теперь не мешал бы людям, а то еще что-нибудь у себя в бюро проворонишь за этой заботой!
Приходил изредка Игнат Николаевич, значительно и коротко говорил:
— Материальные ценности создаются у нас, на конечном этапе производства. Без нас ваши идеи — мыльный пузырь…