Сергей Воронин
Запоздалый звонок
Еще будучи журналистом, он задумал написать роман, в котором показал жизнь нашего общества во всех сложностях и противоречиях.
— Да-да, — увлеченно говорил он, — читатель давно ждет такой роман, такое осмысление. Я охвачу им все стороны и всех от рядового труженика и до верхов. Но и верха не будут однородны. Это и генералы, и партийные работники, и директора крупных объединений. Это будет многоплановый, насыщенный большими событиями и судьбами социальный роман. И наверху будет Человек. И все сегодняшнее нужное и полезное. Мне бы только освободиться от моей милой журналистики, и уж тогда бы я засел, как гвоздь в стуле. Работал бы и ночами и днем. Телефон бы вытащил в коридор, чтобы не мешал мне. Кому нужно, я сам позвоню. А так, чтобы никто не отрывал. Пенсии мне вполне хватит на проживание. Конечно, хотелось, чтобы в квартире было потише. Но тут я не властен — коммуналка.
Да, он жил в коммунальной квартире. Кроме него, еще жили две старушки и молодая чета. Комната у Дмитрия Петровича была вытянутая, как линейка, с одним окном во двор. Старинный петербургский дом. Двор-колодец. И так как квартира находилась на втором этаже, а сам дом был пятиэтажным, то солнышка в комнате Дмитрия Петровича никогда не было. Поэтому и днем у него всегда горел свет.
Конечно, Дмитрий Петрович мог бы похлопотать в редакции, чтобы ему помогли получить однокомнатную квартиру, но он был из тех людей, которые за себя не могут просить. «А, и так ладно, — рассуждал он. — Что мне? Я один. А одному и одной комнаты хватит. Конечно, Коля Шутов, мой милый сосед, не очень-то аккуратен, пошумливает. Но это не со зла. А так все вполне хорошо. Мне ведь самое главное, чтобы сесть за стол, придвинуть лист чистой бумаги, вооружиться самопиской и начать творить. Конечно, можно бы сказать «сочинять». Но сочинять — это что-то вроде «сочинять небылицы», а тут сама жизнь. Ну и все же, конечно, это творчество, когда создаешь роман. Самое лучшее время для такой работы ночь. Тишина. Все спят. Хорошо думается…»
Все это говорил Дмитрий Петрович в редакции. Дома он о своем романе помалкивал. Могут не понять. Да и зачем рассказывать несведущим людям. Другой разговор — журналисты. Это народ хорошо проинформированный. Не только выслушают, но и подскажут, подбросят интересные факты. А дома кому? Коле Шутову? Так тому не до него: встает ранее раннего и весь день нет. Работает где-то далеко. Встанет и несколько раз громко откашляется возле двери Дмитрия Петровича. Не нарочно, нет. Да уж так получается у него. Потом пройдет в туалетную комнату, после чего на всю квартиру разносится скрежещущий звук спускового рычага и за ним низвергающийся поток бешеной воды. Потом хлопнет дверь ванной. Снова кашель у двери Дмитрия Петровича, и уже на кухне — звон металлической посуды.
Шумит, как я уже сказал, Коля Шутов не нарочно, не для того, чтобы напакостить своему соседу. Нет, он даже уважает Дмитрия Петровича. А как же и не уважать такого человека, если время от времени на страницах областной газеты появляется его имя. Кашляет и стучит дверями Коля только потому, что не придает таким пустякам значения. Откашлявшись, Коля уходит на работу.
Вслед за Колей встает пенсионерка Анастасия Васильевна, крепкая старуха, работающая уборщицей в каких-то учреждениях. Вместе с пенсией у нее выходит в месяц до двухсот рублей.
— Вот дура-то, — говорит она о себе, — если б знала, какое житье ожидает теперь, сразу бы в пятьдесят пять ушла на пенсию, а то еще три года зачем-то тянула лямку. А ты-то чего, Дмитрий Петрович, тянешь? Выходи и ты скорей. Вместе будем сор убирать. — И она смеется до слез. Так ей смешны ее слова. Еще бы, он такой образованный и тоже будет мести полы.
— Еще год остался, — отвечает Дмитрий Петрович. — А тогда уж непременно на пенсию.
— Во-во, давай, давай. Вместе будем пылесосить.
Анастасия Васильевна грубовата с ним, даже бесцеремонна. Может и обругать, обращается только на «ты», но зато нет никого в квартире, кто позаботился бы о нем, выстирал ему белье, пришил пуговицу, накормил и напоил, если заболеет.
— Чего ты не женишься-то? Болтаешься один, неприбранный. И в комнате дух нехороший, — говорит она, время от времени заглядывая в его неуютное жилье.
— Это со двора тянет, — отвечает смущенно Дмитрий Петрович и поправляет на переносье очки.
— Тянет, тянет. Ничего не тянет. Ну-ка, пусти! — проходит она к окну, распахивает обе створки и, наклоняясь так, что ее голова находится во дворе, нюхает воздух. — Врешь все. Нормальный двор. Пускай так — окно открытое. Окурков-то, господи! А уйдешь в свою редакцию, я пол тебе вымою да сменю постельное белье. Вон как замызгал, — это она уже снимает с подушки наволочку. — Нет, пра, хоть бы какую приходящую бабу завел.
— Боюсь связать себя семейными узами, — мягко улыбается в ответ Дмитрий Петрович.
— Чего она, откусит что? Не съест. Стирать будет, следить за тобой. А то, что это — как бродяга.
Но это она зря: Дмитрий Петрович следил за собой. Три раза в неделю, прежде чем идти в редакцию, заходил в парикмахерскую и там, дождавшись своей очереди, шел к своему мастеру, миловидной девушке, и с удовольствием опускался в кресло. Она уже знала его, знала, что надо делать, и поэтому сразу приступала к работе. Брила, делала компресс, массаж, освежала одеколоном и слегка припудривала. Дмитрий Петрович благодарил ее и, взяв листок, шел платить в кассу. Никто не знал и не догадывался, что вот эта молодая женщина была единственной той, на которой бы он женился. Но он даже и мысли не допускал, чтобы сказать ей об этом. Во-первых, потому что она была замужем, и муж у нее был молодой, и судя по тому, как она встречала его, когда он приходил к ней, любила его. И зачем бы ей старый человек, чуть ли не вдвое старше ее? Нет-нет, он об этом и не думал. И все же не отказывал в приятном удовольствии закрывать глаза, когда ее теплые, мягкие руки касались его лица. Пожалуй, это была его единственная слабость, которую он милостиво разрешал себе.
Вторая старуха тоже была пенсионерка. Она обращалась к Дмитрию Петровичу только на «вы» и заводила с ним разговор исключительно на «культурные» темы, тем самым показывая как бы свою причастность к службе Дмитрия Петровича в редакции.
Послушав радио или поглядев телевизор, она подходила к двери Дмитрия Петровича и осторожно стучала.
— Извините, — говорила она входя, — но мне крайне важно узнать ваше мнение. Только что выступал Игорь Фисуненко, очень очаровательный человек. Удивительная умница! Так вот он сказал, что Рейган все больше наращивает опасность войны. Как вы думаете, насколько это серьезно?
Ей не было никакого дела, чем занимался в этот час Дмитрий Петрович. А он, как всегда, в свободное время писал роман. Дополнял, развивал сюжетные линии, углублял по мысли. И уничтожал то, что не соответствовало его замыслу. Все новые и новые решения и мысли возникали в его сознании. И это естественно. «Если Лев Толстой восемь раз переписывал, то есть развивал, исправлял, дополнял свой роман «Война и мир», то уж нам-то грешным сам бог велел», — не раз говорил про себя Дмитрий Петрович. Тем более, что задача-то какая глобальная. Собственно, задача всей моей жизни… Моя книга не должна быть похожей на те сотни, даже десятки книг, которые знает читатель. Моя книга должна быть оригинальной по форме и новаторской по содержанию. Мысли, глубокие мысли должны быть в книге. И ее герои должны быть мыслящими. Они должны давать оценку времени, движению общества. Конечно не все, далеко не все. Надо показать и таких, которые живут бездумно. Но не они главные. Главные те, кто но хочет мараться с обыденщиной. Для которых жизнь — это прежде всего сознание своей необходимости на земле…