Но конечно, могущество Лагоса как раз в том, что в ногу он не ходит. Уинстон это понимал: вечный исток этого города — в его слабости.
«Мы падаем на землю каплями дождя. Отчего мне суждено было упасть здесь?»
Уинстон мечтал перевести 419, это величайшее нигерийское изобретение, на следующий уровень — в Европу, в Великобританию, в Нью-Йорк или Лондон. Не приступами и припадками, с бандами-синдикатами и экспатами-костоломами, нанятыми в Америке и Европе трясти прилипчивых мугу, — нет, лучше, масштабнее, хитроумнее. Корпорация, с менеджерами и исполнительными директорами, в рамках закона, а не за его пределами. 419, нарисованная на большом холсте.
Даже лучшие фармазоны Лагоса лишь скребли по поверхности, а в глубине-то какие богатства! И все же… вот вам Уинстон, затерялся в Лагосе, окопался в Фестак-тауне, капает нелепыми посланиями нелепым мугу, погружен — как обычно — в грезы о великом.
И они навеки останутся грезами. Вот в чем трагедия. Рейд на острове Виктория связал его по рукам и ногам. Замели, дали условно, сейчас на пробации. Паспорт временно недействителен, и Уинстон пропустил университетский выпускной сестры в Англии — пришлось изворачиваться перед родителями. А правда в том, что на нем Каинова печать, его больше не выпустят из Нигерии. Ни визы, ни надежды на побег. Условный срок в конце концов истечет, но сделанного не исправить. У Уинстона судимость, теперь за границу — разве что обычным нелегальным беженцем, а это на корню подрывает его планы построить из 419 международную корпорацию.
Может, найдется спонсор — не родственник, человек, который выступит поручителем. Может, Уинстону встретится красотка-ойибо, он очарует ее, и она за него выйдет? Уинстон не сдержал смешка.
В общем, так он и сидит в Фестак-тауне, печатает свои сказочки:
Сэр, я без задней мысли прошу извинить меня за вторжение в вашу жизнь. Я искал Генри Кёртиса, выпускника Атабаскского университета по благородной специальности учительства, ныне на пенсии, Уважаемого члена Общества Столяров-Любителей Хаунсфилд-Хайтс, подписчика районной газеты «Маяк Брайар-Хилл», супруга Хелен, дедушки близнецов…
23
Лора вспомнила еще кое-что — отец сказал ей много лет назад.
Рождество, наверное, или День благодарения. Камин, тепло, отец, глядя мимо, произнес:
— Знаешь, чего я боюсь?
Дома на каникулах. Второй год в отъезде? Или третий. Подробности расплываются, но ощущение отчетливо. Мускатный орех в эгг-ноге. В камине хлопки сучков. А елки нет. Значит, Благодарение? За окном снег. Ранний снег в том году?
Мама на школьном собрании, Уоррен ушел, Лора и отец остались вдвоем, сказать толком нечего, приятно просто посиживать и прихлебывать.
После одной такой паузы он и спросил:
— Знаешь, чего я боюсь?
Она не знала.
— Вот как отец? Я боюсь, мы умрем и нам покажут все моменты, когда мы сердились на детей, все минуты, когда им нужна была наша любовь, а мы ее не дали, все мгновения, когда мы отвлекались или куксились, всю нашу злость, все раздражение.
— Пап, — сказала она, — ты никогда не злился. Ты, по-моему, даже голоса ни разу не повышал.
— Ну почему? Бывало, — сказал он. — Ты просто забыла. Когда я отмахивался от тебя или от Уоррена, а должен был спросить, как у вас прошел день. Не слушал твои истории. Я боюсь, когда время настанет, мне придется смотреть все это заново. Иначе нас в рай не пустят. — Он поглядел на нее. — Прости меня, Лора.
— Тебе не за что извиняться.
— Есть за что.
— Извиняться? За что?
— Просто — прости. За то, что я должен был, мог бы сделать, а не сделал.
Надо было ей тогда сказать: «Ты был хорошим отцом. Ты всегда старался». Могла бы сказать, а не сказала. Глядела, как эта минута уплывает в тишину, как тишина уплывает дымом.
24
Дражайший Генри.
Как, вероятно, вы известены, защитник моей юности Виктор Окечукву поступил в больницу. Боюсь, его болезнь повернулась к плохому. Жизнь в нем угасает, но он все время повторяет ваше имя и беспокоится лишь о том, велика ли ваша готовность. Когда господин Окечукву упокоится — что неизбежно, у меня не останется никого. Я прошу только вашей помощи. Умоляю вас на колене со слезами на глазах.