Мы устроились на ночлег там же, в Коппе, распластавшись релятивистскими папиросными бумажками. Последний ночлег перед вратами Женевы, где ждут экс-ЦЕРНисты, экс-клан Тийе, хронопатические экс-журналисты. Спим в разных домах, как того требует ПАН. Ночью никакого деления, никакого почкования. Метод суккуба — термин, придуманный для активных действий женщины-зомби. Ни Анны, ни запоминающихся сновидений. Мне не нужны вопросы и ответы. Это приятная сторона фанатизма: не надо менять свое мнение.
ПОДЛОЖКА, которой быть не может, сверкает из каждой щели, сдается мне, еще светлей, чем когда бы то ни было. Скудный завтрак. Отправляемся в путь в семь часов (по времени зомби). До Женевы два часа ходу. Мы сейчас находимся на одинаковом расстоянии и до центра города, и до ЦЕРНа, а Пункт № 8 расположен еще ближе, за замком Вольтера, маркированный в воздухе самолетами над взлетными полосами Куантрена (у меня по-прежнему вызывает тошноту мысль, что можно быть заключенным в такой парящей, залипшей в Нигде клетке). Но наша цель — Женева, мы все еще доверяем Шперберу. Даже если он превратился в футбольную команду. Борис и Анна в белом, очевидно готовясь к причастию или же выставляя напоказ свою невинность. Мы с Куботой выбрали черный цвет (футболки и уродливые футбольные шорты), независимо друг от друга, так что получилось забавно. Королева, ее слон и два жеребчика. Ни одна фигура в шахматах не ходит по фатально совершенной траектории — по кругу, который глубоко и органично связан с игрой как таковой. Сейчас, когда мы его замыкаем, почти пересекая точку, в которой пять лет тому назад все кончилось и началась наша сумасшедшая искусственная жизнь, нам кажется, будто мы можем ее почувствовать, где-то глубоко внутри себя, при помощи легкоуязвимых детекторов наших внутренних органов. Сто и сто пятьдесят метров под мягкой волной холмов, вздымающейся на востоке, в известковом панцире массивного подземного скелета проходит туннель ЛЭП с километровыми трубами, магнитами величиной с грузовик, вычислительными залами, гладкими бечевниками, где остановились задумчивые техники и маленькие электротележки, на которых приклеенные к ним ЦЕРНисты шутки ради хотели проехаться наперегонки. Как циклопические монстры, Полифемы, затаившиеся в тысячах тысяч извилин и расщелин, испытательные машины безуспешно дожидаются теперь ионизированного луча своих овечек, которых хотят ощупать и расщепить на волокна. Кол нулевого времени вонзился в их око, АЛЕФ, ЛЗ, ОПАЛ и ДЕЛФИ — теперь всего лишь мертвые, набитые электронной трухой киты, выброшенные на берег последней секунды. Откуда там взяться драконьей крови? Из темной материи и непредсказуемых вимпов[66] (весьма истеричные мелкие преступники)? Или внезапного потока плохо лежащих анти-кварков, что унес нас в ночь бесконечного дня?
Вот быть бы фотоном, вообразил себе однажды некий юноша на швейцарских озерах, тогда время превратилось бы в ничто и в нигде, тогда с самого Большого Взрыва с тобой ничего бы не случилось, и ты был бы там же, где всегда, на самом краю, на передовом фронте всегда взрывающегося бытия. Тогда исчезнет будущее, прошлое. Пространство, каждый образ.
Но нам нет до этого дела. Мы-то остались здесь. Пусть нас чуть выбило из круговой орбиты, но не из времени, наше тело все так же неумолимо падает в его разверстую пасть, без циклического утешения, без уютного, привычного и повторяющегося узора, что мелькает на стенах колодца, в котором ты летишь: осень, зима, весна. Круговорот, года, праздники, свежая, знойно сухая, увядшая листва, трава, которая проклевывается, порой за один-единственный, возомнивший себя апрелем, моросящий январский день, хотя и напоминала прежде о грядущем облысении, но дарила справедливую иллюзию, будто возможно жить снова и снова, вернуться, вновь умереть и воскреснуть в согласии с путем Солнца. Жизнь — это цикл, а в противном случае она оказывается в чрезвычайной, в смертельной опасности. Словно замерзает дыхание или суета целого города. Мы видели убитый Париж. Закованный в кандалы Мадрид. Амстердам без сознания. Рим в коматозной агонии. Видели, но головы не теряли, а порой даже не чувствовали ни страха, ни отчаяния. Однако высокомерная, тесная, ханжеекая маленькая Женева с ее ксенофобской интернациональностью и светской провинциальностью значит для нас нечто большее. Она приближается к нам огромным белым морским пауком. Лодочные причалы и набережные — это челюсти и раскинутые клешни, а стягивающие устье реки мосты — каналы пищеварительного тракта, куда мы вступаем, того не понимая. Стекайтесь, стремитесь, спешите. Воодушевляйтесь. Ибо грозит, манит, грохочет с небес НАЧАЛО ВСЕХ ДНЕЙ.
Как будто узнаёшь лица пешеходов на набережной Вильсон. Никто не взорван, не размножен в футбольную команду. Никаких извращенных или смешных инсталляций. Местные жители умеют владеть собой. На той стороне озера застывшая в воздухе высоченная струя фонтана Жет д'О. Изгородь из шиповника выдержала и там, и на набережной Монблан. Здесь люди нам на самом деле знакомы, ведь мы так часто проходили мимо их окаменевших душ. Впечатление, будто нас ждали. Безоружных? Побережем-ка нервы. Очевидно, фанатичный фатализм Куботы успокаивающе подействовал на белую парочку; по крайней мере, их руки пусты и не поглаживают боковые карманы рюкзаков. Я вошел в Женеву точно таким же, каким покинул ее два с половиной года назад. Не каждый может этим похвастаться. Возможно, в нашем случае это несколько преждевременное утверждение, но справедливое на 99,999999%. Хотя здесь, разумеется, все изменилось на три секунды. Внушаешь себе, что это читается на том или ином лице, особенно у симпатичных женщин в шляпках и без оных. Поскольку наручные часы болванчиков ни на что не годятся даже перед лицом коронованного РОЛЕКСом здания или около мастерской ПАТЕК ФИЛИПП в наиблагороднейшем районе (да кто точно ставит себе время!), мы проводим выборочную проверку телевизионных экранов: семь раз искаженная мультипликационной болью кошачья морда, десять раз вновь опустивший глаза швейцарский зарубежный корреспондент с другой планеты Флорида. Женеве, похоже, стукнули молотком по хвосту, как и всем другим городам. Никаких беспорядков в уличных кафе. Никаких полупроглоченных черными дырами прохожих. Два-три человека сидят с озадаченными лицами на мощеном тротуаре, по виду отнюдь не клошары, а классические подправленные болванчики (ПБ), хроносферно увечные и опрокинутые, которым впоследствии придали более или менее удобные позы (ровно поставить их вновь невозможно). Тем не менее мы что-то чуем, наверное, именно из-за недостатка пищи для глаз. Остров Руссо. Любой зомби интуитивно направится в первую очередь туда, к нашему конференц-отелю, чтобы также интуитивно отшатнуться от него. Перед отелем «Берж» нахлынули воспоминания, мне хочется увидеть графиню, мою первую любвеобильную жертву с бесчисленными кольцами. На мосту Берж не видно палки с синей перчаткой. И все же Борис с Анной отказываются идти на остров Руссо. Мы уже хотим было повернуть, как в глаза наконец-то бросается установленный на тротуаре плакат. На нем — увеличенная листовка Шпербера. А сверху, как две ладони, две доски с цифрами, как будто нам, хронофигуристам, кто-то выставил оценки за артистизм: 3 и 7. Под ними, на плакате, от руки подписано: «Вы посетитель номер:__».
10
Мечты Куботы о баре «Новая черепаха» вряд ли сбудутся. Теперь не бывает многочисленных людских сборищ в заранее намеченных и перегруженных воспоминаниями местах. Никто не ходит на остров Руссо и даже не представляет себе возможности большой встречи одноклассников, по образцу хилтоновской когда-то в начале безвременья. Но настроение у всех невероятное. Уверенное. Позитивное. Заразительное. Все позиции сданы. Остатки клана Тийе очистили виллу в парке О-Вив, ЦЕРНисты не обитают больше в роскошном особняке в парке Муанье. Ни единый человек не бывает на левом берегу Роны, в Старом городе, и никто не уходит на север дальше железнодорожных путей около вокзала Корнавен. Все, каждый мужчина, каждая женщина, эльфята и зомби-подростки населяют район озерного берега, кварталы Сан-Жерве и Паки. Обычно все встречаются на набережных, где и квартируют — непринужденно, быстро, безо всякого плана меняя комнаты — в отелях «Хилтон», «Берж», «Пэ», «Ришмон» или у частных хозяев с привлекательными апартаментами и органами.
Исчезла дурная привычка ношения оружия — по всей видимости, вместе с исчезновением убийц. За последние два года не известно ни единой акции «Спящей Красавицы» в районе Женевы. Тем не менее пока, в минувшие после СОБЫТИЯ недели, общие соображения безопасности и желание избежать слишком большого и соблазнительного риска помешали созыву генерального собрания. Однако новости текут надежным потоком, все то и дело спонтанно видятся в ресторанах, в кафе, на променадах, выделяясь среди болванчиков южным загаром, небрежной запущенностью, повадками Робинзона Крузо и суверенным владением нашим уникальным релятивистским искусством движения, чему десятки тысяч женевцев внимают, остолбенев от изумления, которое переполняет их до последнего капилляра, словно искусственная смола — модели для анатомического препарирования.
Ни в ком нет страха или даже робости. Общее возбуждение, как перед запуском ракеты или космического челнока, смешалось с новой нежностью или по меньшей мере сдержанностью по отношению к болванчикам, которых больше не опрокидывают, над которыми не издеваются в общественных местах и не шутят. По доброте душевной кто-то вымыл лица и руки четырем покрашенным полицейским на Новой площади перед статуей генерала Дюфура, которые за три секунды образовали, довольно глупо уставившись друг на друга, клеверный лист в розовую полоску. Но голым дипломатам у Дворца Наций никто не помог, как не помог и тем, кто по велению «Спящей Красавицы» могли использовать РЫВОК только для смерти (сербский эмиссар, глядящий на клинок в своей груди). Шпербер даже упразднил свой четвертый (и самый непристойный) газетный киоск. Его листовку все читали и доверяют ему, а послезавтра ожидается возвращение его самого после «испытания», причем с напряжением, которое походит на предпраздничное, предновогоднее лихорадочное нетерпение или надежду на чудо в цирке, и чувство это необычайно заразительно.
66
Вимп (WIMP — Weakly Interacting Massive Particle,