Но в начале нашей эры все снова кардинально изменилось – может быть, сработали какие-то скрытые цивилизационные механизмы, которые охраняют род людской от проявлений глупого индивидуализма, лени и жажды комфортного существования. И снова люди начали рождать детей. Причем сразу же, как кролики: по три-четыре ребенка на семью! Люди вдруг поняли, что воспитывать ребенка – само по себе большое счастье. Но при этом отмерла классическая схема «папа + мама + ребенок». Ведь получается, что чтобы дать жизнь человеку, нужна только сперма, яйцеклетка, а также социальная помощь в достаточных объемах (как вариант – алименты).
Так получилось, что весь тысячелетний проект «западной семьи» основывался исключительно на невозможности контролировать зачатие. И как только люди придумали контрацепцию (и, с другой стороны, изобрели искусственное оплодотворение, ЭКО и клонирование), они начали совокупляться с одними людьми (ради чистого удовольствия), рожать детей – с другими людьми (более здоровыми носителями генного строительного материала), а жить – с третьими людьми (более состоятельными, способными обеспечить высокий уровень бытового комфорта).
Вся эмоциональная система «Двадцатого века минус» (т.е. – тысячелетий до изобретения контрацепции) была признана морально устаревшей и отменена. Сопливым «чувствам», «любви», «нежности» пришел на смену прагматичный cold sex. Который, кстати, изобрели не мы, придумали его социологи двадцатого века, которые уже тогда поняли то, что некоторые не понимают до сих пор, когда Armageddon is completed successfully.
Что касается меня, то где-то в этом городе живет женщина, которая растит маленькое капризное существо, в котором содержится мой генетический материал. Иногда мы встречаемся, и я веду это существо в «МакДональдс», где оно ест гамбургер, а я вытираю ему сопли и кетчуп с подбородка. Никаких чувств ни к женщине, ни к ребенку у меня нет, потому что она называет его «бейбиком» и смотрит шоу «Веселые коты» по сетевизору. Они с ребенком хором смеются.
Согласитесь, мы с ней – создания разных биологических видов. Ведь так бывает в зоологии, что некоторые довольно далекие виды способны скрещиваться. И даже давать приплод, пусть и ущербный (мулы). Но это не значит, что они «созданы друг для друга» и должны отравлять друг другу жизнь сожительством. Когда у меня остаются деньги, которые я не успел потратить на наркотики, я посылаю ей несколько сотен, и она неизменно выражает свою благодарность какой-нибудь вульгарностью типа: «Чмоки за помощь, зая!».
Но самое страшное – то, что иногда я чувствую себя последним представителем своего биологического вида, пару которому онтологически невозможно подобрать, и поэтому я приговорен к одиночеству. С другой стороны, кто сказал, что одиночество – это зло. Может быть, наоборот?
— Ирка, скажи. Зачем я тебе нужен? – мы лежали рядом, и моя Ирка подкрашивала глаза, потому что только что мы вели себя немного неаккуратно, причем два раза подряд, и у нее слегка потекла тушь.
— Ты? Мне? – переспросила Ирка и задумалась.
Думала она дольше, чем это, на мой взгляд, было допустимо с точки зрения вежливости и отношений между близкими людьми. Я же ее не про смысл жизни спрашивал.
— Ты. Мне. Зачем. Мне нужен, – повторила Ирка, расчесывая щеточкой ресницы. Она с наслаждением вглядывалась в свое лицо – действительно, ни морщинки, ни прыщика, ни мельчайшего изъяна. Лицо с обложки. Красивая она у меня!
— Ты. Мне. Зачем нужен, – снова повторила она нараспев, и до меня дошло, что на самом деле она отнюдь не находится в лихорадочном поиске ответа на этот важный для меня вопрос, как мне сначала показалось. Она в принципе об этом не думает, а целиком поглощена макияжем.
— Ну так как, Ирка? – попробовал я не отстать от нее.
— Слушай, ну что ты прицепился? – она легонько шлепнула меня по ноге. – Ну нужен, да. Ты мне нужен.
— Но Ирка! Я спрашиваю не о том, нужен ли я тебе. Я спрашиваю, зачем я тебе нужен.
Тут она положила зеркало на кровать и действительно задумалась. И засмеялась.
— А что, у тебя никаких вариантов нет? – ее улыбка была дурашливой и распутной.
— Но все же?
Она царственно похлопала меня по трусам, которые я уже успел надеть.
— Ответ следует искать где-то здесь, – она снова засмеялась и уставилась в зеркало.
— И что, дело только в этом? – настаивал я. – Только в сексе?
Ирка начинала раздражаться.
— Слушай, а в чем еще? В том, что ты мне все время пытаешься что-то приготовить, как крейзи-старушенция со второго этажа для своего жирного кабана?
— Ну, не знаю, – я понял, что снова обидел Ирку своими глупыми вопросами. – Извини, я правда совсем не о том думаю.
Но настроение у нее уже испортилось. Она быстро встала и натянула платье.
— Эй, ты уже собираешься уходить?
— Да, мне пора.
Я знал, что ей – пора. Приближался вечер – наиболее коммерчески успешное время для отношений между мужчиной и женщиной. И зачем ей тратить вечернее время на меня? Но я знал, что она могла побыть со мной еще немного – и собиралась побыть, пока я не начал ее дергать своими «серьезными» вопросами. А сейчас она поедет куда-то в кафе и проведет это время, мое время, потягивая латте и листая журналы. Может быть, флиртуя с новым хахалем.
— Слушай. Я хочу жить, – отчитывала она меня. – Жить, а не загоняться. А у тебя все время – исключительно какие-то загоны. Какие-то, твою мать, «чувства»! – она брезгливо подобрала губы. – И ничего, кроме них! Давай застегни!
Ирка села ко мне на кровать, повернулась спиной. Я потянул вверх молнию на платье. Белое платье Prada было из натурального шелка, легкого, как крылья бабочки. На меня вдруг накатило, я прижался к ее спине носом, обвив руками, обняв за плечи. Эту молнию, которую я сейчас застегнул, скоро расстегнет другой мужчина. Который употребит Иркину красоту и молодость, а она после этого никуда не будет от него спешить. И это – нормально. Просто я – слишком сентиментальный.
Ирка покорно замерла, позволяя мне надышаться ее телом. Она сидела вот так, с прямой спиной, и, наверное, получала удовольствие от собственной позы, оттого, как это, если посмотреть со стороны, наверное, красиво – когда ты в дорогом шелковом платье сидишь, а тебя так вожделеют, так льнут к тебе, так страстно обнимают. Потому что когда тебя хотят, это значит, что ты – супер. Потом она, видимо, почувствовала, что глаза мои увлажнились, и брезгливо отпрянула. Резко встав, она подошла к настенному зеркалу и попыталась рассмотреть на шелке следы от моих слез.
— Ты что делаешь? – спросила она. – Ты вообще знаешь, сколько это стоит?
Я знал. Это стоит 5-6 тысяч юаней. На такие деньги я могу жить полгода.
— Посмотри, пятен не будет? – спросила она холодно. – Между нами пролегла стена моей несдержанности.
— Нет, не будет. Это же вода. Слезы – это вода, – ответил я.
— Знаешь, иногда я забываю, какой ты… — кажется, тут она хотела по-товарищески выматериться, но сдержалась. – Какой ты чудак.
— Извини, – сказал я максимально спокойно. – Ты к нему?
— Да, к Степану Викентьевичу.
Ирка ходила по комнате, бросая взгляды в зеркало – то ли ее волновало возможное появление пятен на белом шелке, то ли просто кайфовала оттого, как на ней сидит новое платье.
— И вы с ним займетесь «холодным сексом»? – я пытался проверить степень собственной выдержки. Мне удалось почти ничего не почувствовать: я привык.
— Ой, слушай! – фыркнула она. – Я же тебе все уже объяснила. Я с ним не кончаю.
Тут в ней, похоже, все же что-то шевельнулось, потому что она снова спикировала на кровать и произнесла с доверительной интонацией:
— Послушай. Мне с тобой хорошо, – она даже положила палец мне на ладонь, такой показатель близости — прикасаться к партнеру уже после того, как физическая часть общения завершилась.
– Мне с тобой хорошо, а с ним – просто. Но ты же понимаешь. Степан Викентьевич много работает. Больше, чем ты, когда занимаешься… Чем, ты говорил, по жизни занимаешься?
Я, конечно, не говорил, чем занимаюсь по жизни, да ей это и не интересно. Я махнул рукой, мол, продолжай, давай не будем о мелочах.