И то что я ворую из гипермаркетов – не свидетельство бедности, а мировой тренд, антипотребительское левачество, мой стихийный бунт против того, что вы мне навязали в качестве правил игры.
Прошло несколько лет с тех пор, как я снова увидел пельменеобразного старшего оперуполномоченного Департамента финансовых расследований Новикова и его дубовый костюм. Мне становится не по себе, когда я отдаю себе отчет в том, что все это время они за мной следили. Будто бы я был насекомым, живущим в домашнем муравейнике из прозрачного пластика.
Почему они взяли меня только сейчас? Сами они, наверное, сказали бы так: «Потому что появилась оперативная целесообразность».
— Сто пятнадцатый сонет. Там было так: «Хлусіў я ў сваіх ранейшых песнях, што нельга мне цябе любіць мацней. Не ведаў я, што полымя прадвесні, магло пасля гарэць яшчэ зырчэй»[36]. — Ну? Элоиза сидела напротив меня. На этот раз – реальная, а не привидевшаяся во сне или грезах. Она была такая реальная, что до нее можно было бы дотронуться. Если бы я был уверен, что после этого меня не казнят за оскорбление четыреста тридцать восьмой. — Ну и, Сергей? Где тут слово? —Я думал… Что «прадвесні»... Это логично. Сначала кажется про «любовь», а потом «полымя прадвесні», которое могло бы гореть «зырчэй», чем их любовь. Можно допустить, что «прадвесне» — что-то между «любоўю» и «каханнем», разве не так? —Дурак! – она рассмеялась. – Какой же дурак!
Посмотрела мне прямо в душу с таким шутливым выражением лица, будто решая, продолжать ли издеваться надо мной или, может, объяснить. В такие моменты она напоминала игривую кошечку – каждая черточка ее лица источала дурашливость. Я не представляю, как такой человек мог руководить крупной и полностью законспирированной боевой организацией. — Сергей. Прадвесне — это слово, которое означает время, предшествующее весне. — И что, есть специальное слово для этого времени? — Наши предки так ждали тепла, что выдумали особое слово для обозначения этой поры. Когда снег уже почернел, земля под ним проснулась, но вода в лужах еще не оттаяла. Потому что все еще зима. — Вот оно, значит, как, – я вздохнул. — Но видишь, в этом весь Дубовка. Чтобы заполнять безэквивалентной лексикой даже перевод Шекспира. Потому мы именно за ним и охотились. Это все? Это все, что ты вспомнил? — Нет, ну почему все? – я наморщил лоб, имитируя серьезную умственную деятельность. На этот раз меня привезли к ней после первого короткого сигнала: «Готов встретиться. Есть версии». За мной заехал не обычный китаец с заученной фразой «сыредуте за мной», а белорус из числа приближенных Элоизы, которыми командует лично Сварог. — Так что еще? Выкладывай! – не терпелось ей. — Есть еще вариант – «змуста». — Змуста? — она нахмурилась. – Что-то странное. А в каком контексте? — Ну, там так: «Калі мне ў сэрцы месца не стае, а захапленне змусту прынясе».
Она выхватила pad и записала слово. Я заметил, что ее щеки от азарта и волнения порозовели. Да, мова интересовала ее значительно больше, чем я. И это нормально. Просто я слишком сентиментальный. — Нет, не то! Потому что в этом предложении есть подлежащее, «захапленне», оно тоже означает чувство. Целиком исключено, что в такой ряд добавлено еще одно обозначение того же самого. Но слово действительно утраченное. Будем копать семантику… — Там просто еще в одном месте оно есть. В 151-м сонете: «Каб грэшных думак ты сама не мела, адкуль бы iх дазналася душа? Пакуль не спакушае змуста цела, нiхто не мог бы плоцi спакушаць». Элоиза пометила всю фразу. Почерк у нее был, будто у очень взволнованного каллиграфа. Но получалось красиво, как на рекламе Diesel. Стик она держала так, будто это кисточка. — Элоиза, а можно личный вопрос? Она подняла глаза и посмотрела на меня с удивлением. Будто словарь начал разговаривать. — Ну, попробуй. — Я давно хотел спросить… А как вас зовут на самом деле? Потому что Элоиза — это же псевдоним, да?
Мы сидели наедине в стандартной китайской харчевне примерно на тридцатом уровне. В таких харчевнях подают момо, чупси и чоумень. Этой владел старый китаец с круглым лицом, выдававшем в нем выходца из Тибета. Мы вошли, он поздоровался, сказав почти разборчиво «добыры день», и ушел к себе на кухоньку колдовать над газовой колонкой. Сварог стал у выхода, его бойцы окружили квартал, не подпуская никого к харчевне. Два китайских гражданина в очках, по виду – стандартные торговцы палеными мобильными телефонами «Эппл» (рубашки в стиле «поддельный Pierre Cardin», дополненные ботинками фабрики «Неман»), быстрыми тенями выскользнули прочь, оставив деньги за заказ на столе. Вот же сообразительные люди – ничего объяснять не надо. Вид татуировок с драконами на шеях парней с автоматами, которые стали у каждого окна, сказал им достаточно.
Мы с хозяйкой чайна-тауна заняли один из пластиковых столиков. Интерьер явно не гармонировал с нарядом Элоизы. Она была одета в строгий гольф MNG и узкие кожаные брюки Prada. На шее – платиновая подвеска. А вокруг – стены, обшитые белым сайдингом. Над нашим столиком висели дешевые электронные часы с «позолотой» и стандартным китайским китчевым украшением – водопад с непропорционально огромной уткой на первом плане. Владение «фотошопом» — не самая сильная черта китайских дизайнеров. Поза у этой утки была драматичная и напряженная, как у античных статуй.
Старый хозяин харчевни принес нам тарелки с едой, которую мы не заказывали. Увидев угощение, я понял, что заказать это мы и не могли, потому что такого нет ни в одном меню в чайна-тауне. На потертом фаянсе с китчевыми розочками утопали в пузырьках арахисового масла золотистые драники. — Приятного аппетита, Наместница! – поклонился он Элоизе. — Спасибо, Мо! Ты лучший повар на планете! – похвалила она старика. И, обращаясь ко мне, продолжила: — Как меня зовут, спрашиваешь? А зачем тебе это нужно? Хочешь гороскоп на меня составить? — Нет, просто как-то неудобно обращаться – Элоиза… — Ну, хорошо, – она щедро полила драники сметаной. – Скажу! Мое имя – Аля. А полное – Элоиза Пашкевич[37]. — Очень приятно, уважаемая Элоиза! – я склонил голову. Она снова засмеялась: — Дурак! Какой же дурак! Я не понимал причины смеха Элоизы. Но она все время надо мной подшучивала, поэтому обращать внимание на еще одну очередную подколку не имело смысла. — Так есть у тебя еще слова? – спросила она. – Или все, место в голове кончилось? — Да, есть!
Я положил в рот кусочек хрустящего драника. Вкус был непривычным, совсем иным, чем у тех полуфабрикатов, которыми торгует «Сибирская корона». Под зажаристой корочкой была сочная мякоть, которая буквально таяла на языке. Наверное, все дело в арахисовом масле. — Вот еще одно слово — «паняверка». — И когда это «паняверка» стала синонимом любви? — Там такая строчка — «ты не кажы, што сэрца ў паняверцы». Я просто подумал, что сердце – это то, чем обычно любят. Она засмеялась. Я ожидал, что она назовет меня дураком, но она не назвала. — Паняверка – это сомнение, нерешительность. Когда потерял веру во что-то. Все это – паняверка. — Ну да. Я задумался. — Что «ну да»? О чем задумался? Я уже, видишь, научилась подмечать, когда ты думаешь! — Я задумался о том, что сердце и правда не только любит, но и бывает «у паняверцы». Даже так: когда сердце любит, оно частенько бывает «у паняверцы». Я поднял голову, надеясь встретить сопереживание или хотя бы внимание. Ведь она же спросила. Но Элоиза с интересом рассматривала напитки за стойкой старого Мо. — Можно мне «Бела-Колы»? – заказала она и снова повернулась ко мне. И почему я такой сентиментальный? — Ты молодец, Сергей, – сказала она. – Молодец, что так много слов смог вспомнить. — Это еще не все! Есть еще слова! — Как это они у тебя поместились? – удивилась она. Я понял, что надо быть осторожным. Потому что если они поймут, что я не вспоминаю слова из давно прочитанного, а вычитал недавно из припрятанного сокровища, они отберут у меня книгу, и я навсегда потеряю возможность видеть Элоизу. Но я не моргнул глазом. Врать у меня вообще всегда хорошо получалось. Без этого навыка любой дилер и трафикер обречен. — Ну вы же знаете, Элоиза. В мозге всегда остается отпечаток от прочитанного наркотика. — Я об этом слышала, – согласилась она. – Но я не знала, что в голову может поместиться так много. Или ты, может быть, какой-то гипноз к себе применил? – так она снова шутила. — Вот еще вариант. Там было слово «трунак». — Трунак? – уточнила она. — Да, вот цитата: «І розум прагна трунак гэты п'е»[38].
36
В оригинале первая строфа 115-го сонета Шекспира звучит следующим образом:
37
Элоиза Пашкевич (1876 – 1916) – настоящее имя белорусской поэтессы, известной под псевдонимом Тётка.
38
В оригинале сонет 114 звучит так «O! 'tis the first, 'tis flattery in my seeing, And my great mind most kingly drinks it up» (слово трунак заменяет слово it).