— В самом деле, что меня здесь ждет? Тюрьма? Наташу— несчастья? Что ждет нашего будущего ребенка? Не могу допустить, чтобы он хоть один миг дышал воздухом несвободы. А там, во Франции, под Парижем, мне обещан приход русской зарубежной церкви.
Ему оставалось купить уже заказанные билеты на самолет.
А еще через день, апрельским утром, когда Москва, умеющая, несмотря на все несчастья, становиться в эту пору неповторимо прекрасной, он вдруг позвонил, хотя мы вроде бы простились навсегда; попросил приехать к нему как можно скорее.
Я понимал, что по пустякам он меня дергать не стал бы.
Они жили в одном из старомосковских домов у Никитских ворот, и мне стало жаль, что больше у меня не будет повода войти в это просторное парадное, подняться по деревянной лестнице с узорчатыми перилами, крутануть ручку еще дореволюционного звонка.
Дверь открыла Наташа. Обычно улыбчивая, радушная, она в этотраз поразиламеня строгостью, какой‑то ожесточенностью. — Проходите. Он там, в спальне, — она проводила меня к комнате, в которой я раньше никогда не был. Оставалось предположить, что отец Леонид внезапно и так некстати заболел перед самым отъездом.
Но нет, он был, по крайней мере на вид, вполне здоров. Хотя белки глаз красные, как у человека, не спавшего ночь.
— Садитесь, — он усадил меня прямо на застеленную двуспальную кровать.
Я почувствовал себя крайне неловко.
Отец Леонид шагнул к находящейся между окном и кроватью тумбочке, перекрестился, дрогнувшими руками взял стоящую там довольно большую икону в серебряном окладе.
Это была Богородица. И она плакала.
Под изображением глаз медленно, но непрерывно набегали две большие слезы…
Мы с отцом Леонидом с ужасом посмотрели друг на друга.
Сердце
Некоторые говорят о себе— у меня сердце здоровое, другие — у меня сердце шалит. А многие почти не помнят о том, что у них имеется сердце. Работает, словно его и нет.
И уж совсем редко кто задумывается, а как это оно там, в груди неустанно, без единой секунды отдыха, днем и ночью стучит и стучит.
Независимо от нас.
Можно отдавать приказания своим рукам, ногам. По своей воле открывать и закрывать глаза, морщить нос… Сердцу, как говорит пословица, не прикажешь. Оно само по себе.
Многие скажут: ну и что тут такого удивительного? Кровь по аортам и венам проходит сквозь сердечные клапаны, желудочки и предсердия. Сердечная мышца сокращается, как насос, гонит кровь по всему организму. Все просто. Об этом написано в любом учебнике для медучилищ.
Но вот что я вам расскажу.
…Небо было серым. И море было серым. За лето море устало от сотен тысяч баламутящих воду купающихся людей, детского визга, суеты прогулочных катеров, яхт, водных велосипедов, пассажирских лайнеров.
У моря не осталось сил ни на что, даже на зыбь. Оно лишь мерно вздыхало, приподнимаясь и опадая. На его серой поверхности одиноко чернело что‑то похожее на опрокинутую букву «Т».
Это была лодка. И в лодке был я.
С рассвета бороздил морскую ниву, отпускал с большой металлической катушки самодур— леску со свинцовым грузилом и двенадцатью крючками, скрытыми разноцветными перышками на разные глубины, пытался нащупать косяк хоть какой- нибудь рыбы.
Улов обычно покупали на берегу рыночные торговки. Вырученных денег хватало, чтобы оплатить день–другой проживания в самом дешевом номере гостиницы и на еду. И снова я должен был браться за весла.
Итак, клева не было. С рассвета поймалось лишь несколько ставридок, таких мелких, что я сразу выкинул их за борт.
Наступил полдень, время полного бесклевья. Пора было, что называется, сматывать удочки. Напоследок я еще раз поддернул леску, косо ушедшую примерно на восьмидесятиметровую глубину, и начал наматывать ее на катушку.
Как назло, зацепился за что‑то. Стал дергать леску под разными углами— влево, вправо. Снасть не отпускало. Словно зацепился за подводную лодку.
Жалко было обрезать лесу. Порой часами мастеришь самодур— тщательно привязываешь 12 разноцветных перышек к двенадцати крючкам, каждый на отдельном поводке…
Я вынул нож. Пытаться разорвать толстую леску руками значит прорезать ладони до крови.
Но тут леска дернулась. Да так, что я едва успел ухватить ее. Лодку развернуло. Дело происходило на Черном море.
Я испугался, что меня утащит за погранзону, и чуть не час боролся с неведомой силой, отвоевывая у нее леску сантиметр за сантиметром.
С одной стороны, я понимал, что влип в непонятную, опасную передрягу— чего доброго в конце концов окажусь у берегов Турции; с другой, вспыхнул азарт— увидеть, кто же это так мощно тянет. Ни одна из известных мне черноморских рыбин не могла сделать ничего подобного. Разве дельфин? Но дельфины обычно резвятся близ поверхности.